В дверь легко стукнули.
— Кто там? — обернулся я.
— Бастель… — в прорезавшуюся щель всунулась голова Тимакова. — Бастель, там Ритольди…
— Что?
— Он повесился.
«Бешеный Грамп» повесился на декоративном крюке, украшающем простенок гостевой.
Когда мы с Тимаковым появились в комнате, Ритольди уже сняли. Он лежал, накрытый желтым покрывалом до лба, торчал только седой хохолок. На крюке висел огрызок перерезанной веревки.
Перед ним на низком пуфике с отсутствующим видом сидел Репшин.
В обеих половинах гостевой и в коридоре толокся народ, в воздухе висел тревожный шепот, кто-то рыдал, на кушетке обмахивали впечатлительную барышню.
В окна струился свет, делая силуэты зыбкими, а комнату нечеткой от яркости.
Я тронул Репшина за плечо:
— Яков Эрихович…
Доктор словно очнулся.
— А, Бастель, а у меня тут странгуляционная асфиксия, вот. Я только совершенно не понимаю, зачем…
Он посмотрел на меня беспомощными глазами.
Присев у трупа, я приподнял край покрывала. Лицо Огюста Юлия Грампа Ритольди было устало-спокойным.
Он все решил для себя.
Прощай, железный старик, я знаю, я все видел в твоей крови. Но как же невовремя!
Я накрыл обладателя чистой, изумрудно-алой крови снова, подумал, что сейчас еще пересудов среди гостей не хватало, и повернулся к Репшину:
— Когда?
Яков Эрихович качнулся на пуфике:
— Ночью. Успел закостенеть.
Я представил, как старик Ритольди, решившись, встает с кровати, как одевается в чистое, как твердой рукой вяжет узел, последний раз смотрит на детский пальчик в шкатулке («Саша! Сашенька!») и накидывает петлю.
За моей спиной слышался вежливый голос Тимакова:
— Господа, попрошу выйти. Дамы, пожалуйста. Это трагедия, будьте добры освободить…
Шуршали платья, шаркали ноги, кто-то был недоволен, мой разум невольно выхватывал обрывки фраз: «У него, кажется, сын… Нет, внук… Неудивительно…»
Они все уже были в курсе.
Впечатлительной барышне принесли воды. Тимаков встал там, весь в черном среди светлых женских фигур.
— Милые дамы…
На него шикнули.
— И все же, — сказал Тимаков, — здесь не место… Разрешите, я помогу.
Шаткой компанией они медленно двинулись к дверям. Тонкая женская ручка свисала через Тимаковское плечо.
— А я, знаете, с ним вчера разговаривал, — сказал Репшин.
— О чем? — поднявшись, спросил я.
— Да так, о разном, — пожал плечами доктор. — Больше о прошлом, о славном прошлом и о том, что настоящее в сравнении с ним — увы. Он был мрачен, но не сказал бы…
Вздохнув, он замолчал.
Появились слуги с носилками, вместе с ними в гостевую вошла матушка.
— Сын мой, я рада что ты оправился. Яков Эрихович…
Она подала Репшину руку, и тот ткнулся в нее губами.
— Я уже поговорила с гостями, — сказала матушка, и в ее светлых глазах мелькнула сталь. — Болтать не будут. А Юлия мы пока вынесем в наш склеп.
Она посмотрела на крюк с остатками веревки, и лицо ее на мгновение застыло бледной маской — тени под глазами, тонкая линия рта, скорбный излом бровей. У меня болезненно сжалось сердце, но матушка быстро овладела собой. Повинуясь ее команде, слуги бережно переложили Ритольди на носилки.
— Бастель, — обернулась Анна-Матильда Кольваро уже в дверях, — найди их всех.
Ее платье, торопливо накинутое поверх ночной рубашки, ее волосы, растрепанные, рассыпавшиеся по плечам, мелькнули в проеме и пропали.
— О ком она? — вскинул голову Репшин и тут же осекся: — Ах, да…
Вернулся Тимаков. Прошел в половину с кроватью, подобрал чью-то шаль, затем остановился рядом со мной.
— Крюк, кажется, низковат, — показал он глазами на простенок.
Я кивнул.
— Да-да, — сказал Репшин, — это так. Ему пришлось опускаться вдоль стены, широко расставив ноги. Довольно-таки странный способ самоубийства. Потом, когда петля затянулась, он еще несколько раз конвульсивно ударился затылком, я осматривал — там, на затылке, есть небольшая гематома.
— Его не могли неожиданно ударить? — спросил я.
Доктор пожал плечами.
— Неожиданно? Человека высокой крови? Бывает, конечно. В виде исключения. Но, как правило, нет.
— А кто его обнаружил?
— Я, — просто ответил Репшин.
Тимаков вышел, унося шаль.
— Извините, Яков Эрихович, — сказал я, — но зачем вы пришли к нему утром?
Репшин попыхтел, невесело хмыкнул своим мыслям, уставясь на носки туфель, рыжеватые брови его поднялись на лоб и опустились.
— Я понимаю, Бастель, что это поставит меня в затруднительное положение, но… Я, честно говоря, давно уже мучаюсь бессоницей, человек слаб, благодати на всех не хватает, а вчера за разговором господин Ритольди признался мне, что тоже последнее время почти не спит, он сказал, что будет коротать ночь за марочным токайским и, если я смогу составить ему компанию…
— Но вы пришли утром.
Репшин развел руками.
— Я не знаю, почему. Я почувствовал…
Я наклонился к нему:
— Яков Эрихович, вы понимаете, что человек, решивший повеситься, не будет приглашать вас той же ночью пить токайское?
— Я понимаю.
— Тогда что вы тут блеете?
Репшин часто-часто заморгал.
— Я отказался, — напряженным голосом заговорил он. — Я подумал, что мы не ровня, чтобы какой-то там докторишка низкой крови… Я обидел его. У него лицо так… будто смерзлось. Я, собственно, и шел как раз извиниться, помаялся, помаялся, все равно, думаю, не спит…
— Ритольди вечером еще с кем-то разговаривал?
Репшин задумался.
— К нему боялись подходить, от него, если понимаете, веяло… Он и со мной-то заговорил сам, чтобы справиться о вашем здоровье. Да. Это уже потом… — он вдруг нахмурился. — Знаете, там был какой-то разговор. Какая-то женщина…
Доктор напряженно застыл.
Круглое лицо его сморщилось, лоб заблестел от пота.
— Нет, — наконец выдохнул он, — не могу вспомнить. Что-то яркое… красное…
— Красное?
— Мелькает.
Репшин провел ладонью перед лицом, показывая.
— Ах, вот вы где!
Тимаков, широко улыбаясь, вошел в комнату. Поклонился. Будто какой фигляр развел руки в стороны. Его качнуло.
Мне показалось, что он пьян.
Мундир его был расстегнут, на щеке алел след поцелуя, какой-то дурацкий алый бант был повязан на шею.
— А я вас ищу, ищу!
Он затеребил кобуру под полой, подмигивая мне левым глазом.
Улыбка его сделалась еще шире. Я почему-то совершенно не мог понять, чего он хочет. Зачем кобура? Зачем это подмигивание?
— Господин полицейский, вы в своем уме? — успел спросить Репшин, прежде чем капитан достал револьвер.
Звук выстрела ударил по ушам.
