Он лег поперек порога, узкая голова располагалась на лапах, и смотрел на меня.
Это должно было напугать меня. Но я легла обратно и уснула. Долгое, медленное, бархатное время без сна, и меня окутала темнота.
А потом...
* * *
Коридор был длинным и узким, и в конце приоткрылась дверь. Я помнила это чувство — шнур, привязанный вокруг моей талии, тянул меня. Мне должно было быть холодно в носках и футболке, и на мгновение мне стало интересно, куда подевалась моя толстовка. Потом я поняла, что мне снился сон, и вопрос отпал сам собой.
Началось гудение, вибрирую сквозь пальцы рук и ног. Это как напряжение между каналами в разных концах Америки, древние телевизоры в пятнах, обложенные коврами номера мотеля превратились в белый снег. Некоторые из тех мест рекламировали мебель, но удача упрашивала телевизор сконцентрироваться на чем-то, что напоминало сигнал.
Я помнила то чувство, как будто булавки и иглы пронзали онемевшую кожу. Я выставила руку и не была удивлена, когда увидела прозрачные копии моих пальцев с погрызенными ногтями. Они покорно шевелились, когда я ими пошевелила, и я опустила руку. Мои ноги касались пола. Я двигалась медленно. Как воднолыжник, но только на четверть меньше их скорости.
Вверх по лестнице, мимо коридора, где была моя комната, и напряжение усилилось. Каменные стены Школы дрогнули, как морская водоросль. Мягкий гром хлопающих крыльев окружил меня, изолируя от покалывающего гула.
Школа мерцала, вернулась к цветам истекшей крови. Все двигалось, как в действительно старом фильме, где угасал зернистый цвет. Или как в тех нарисованных фотографиях, которые вы видите в антикварных магазинах — черные и белые портреты со странным румянцем на щеках, глаза, пойманные в пыльных кадрах и смущающие других своим пристальным взглядом через пятнистое, грязное стекло.
Голоса усилились сквозь напряжение. Я узнала один из них, и стены Школы разъехались. Я была снаружи, деревья мерцали — в одно мгновение они были в листве, в следующее — ветви стали голыми.
Голоса вернулись; когда деревья полностью обрели летнюю листву, их тени полностью превратили все вокруг в жидкость, как раз тогда, когда цвет затопил мне вид. Звук дрогнул, потом было что-то наподобие звука, когда вы ищете радиостанцию, которая вам нужна, потом наезжаете на ухаб и ваш палец уже на настройках, выбирая оптимальные данные, и песня звучит чисто и громко.
— Не беспокойся, — сказал он. — Станет лучше.
— Она ненавидит меня, — послышался звук треска древесины, и короткий, резкий звук разочарования. — Я хочу пойти домой.
— Она ничего не сможет сделать тебе. Не тогда, когда я с тобой. Первое положение, Элизабет.
Укол бессердечности пронзил меня.
Это была наполовину разрушенная часовня, виноградные лозы росли на каменных стенах. Мне казалось это место смутно знакомым, и я поняла, почему. Я рисовала его уже несколько недель. В середине росла трава, там стоял каменный алтарь, и она появилась в завесе тумана. Ее болезненно красивое, в форме сердца, лицо, несколько длинных локонов спадали на щеки. На ней были черные капри и белая рубашка с воротником, ее волосы разделены пробором посередине и отброшены назад. Покрой одежды говорил, что она была «старой». По ней можно было бы сказать, что она хотела выпрямить волосы и сделать макраме.
Она держала малайку, немного изгибающийся, деревянный меч, с милой, естественной грацией. Один клинок очертил такой резкий полукруг, что вы могли бы услышать, как рассекается воздух. Расположенные на вершине алтаря, ее Кедсы шаркали, когда она ступила назад и меч прочертил сложный трюк, она была смертельно красивой птицей, скрывающей свои крылья.
— Выпрями ногу, — сказал Кристоф, находясь справа в тени от стены. Солнечный свет ощущался физически, золотой, как старый мед. Его глаза горели голубым, и он смотрел на нее критически, его брови сошлись вместе.
Каждый раз, когда я его видела, я забывала, как хорошо выглядит его лицо, каждый угол и линия соответствовали друг другу. Он был в джинсах и черной футболке, его волосы — чисто ливерпульский модник — сияли золотом.
— Запястье, — сказал он мягко, и моя мама остановилась. Она повернулась и бросила ему тот самый Взгляд.
О, я узнала этот Взгляд; она также смотрела на папу, когда он опаздывал к ужину, или когда говорил что-то смешное насчет того, как она мыла посуду. Это был притворный взгляд красивой женщины, смотрящей на мужчину, которого она хорошо знает. Наполовину дразнящий, почти сердитый, и знающий о том, что он смотрит на нее.
Хлопанье крыльев моего пульса сделало паузу. Булавки и иголки пронзили напряжение в картине, но я сфокусировалась, это как держать маятник над столом в бабушкиной кухне и искать внутреннее ощущение, которое заставило бы его ответить на вопросы.
Я не могла достаточно насмотреться на нее. Она легко дышала и убрала выбившийся завиток тыльной стороной руки, она держала малайку так легко, как нож для масла. Она была такой грациозной. Я видела, как через бинокль, что ее ногти были обгрызены.
Как мои.
Она выглядела такой молодой. На картинке, которую папа носил в бумажнике, тени в ее глазах были темнее, и она казалась старше. Прямо сейчас она выглядела, ну, подростком.
Каждая маленькая девочка думает, что ее мама — самая красивая женщина на свете. Моя мама была самой красивой. Она действительно была самой красивой.
Ее насмешливый взгляд превратился в твердое выражение, рот и брови немного сморщились.
— Я чувствую себя идиоткой, застрявшей здесь. Почему мы не можем тренироваться внутри?
Лицо Кристофа было непроницаемым, но он был напряжен. То, как напряглись его плечи, в какой позе находились его ноги — все это сказало мне о напряжении.
— Солнечный свет делает тебя хорошенькой. Опять первое положение. Сконцентрируйся, Элизабет.
Она закатила глаза и отвернулась.
— Хочу, чтобы ты называл меня Лиз.
— Даже не мечтай об этом.
Он казался все таким же — наполовину насмешливым, легким и саркастичным. Но что-то в его тоне заставило меня посмотреть на него, и только на мгновение его лицо было обнаженным. Он трансформировался, клыки касались губы, а его волосы стали темными и как будто были зачесаны назад .
Кристоф смотрел на мою маму так, будто хотел съесть ее.
Но моя мама посмотрела вверх на разрушенную крышу часовни. Ее тон стал мягким и отдаленным, как будто она даже не помнила, что он был здесь с ней.
— Я имею в виду именно это. Я хочу пойти домой.
