Верный ослик смирно стоял за кустами в десятке шагов от задней двери храма. Туда Волкодав, скрипя зубами, как-то доплёлся, но это было и всё. Сесть верхом он уже не смог. Обмяк и свалился окончательно.
– А ты, небось, ещё и не бил их в ответ, малыш… – вздохнула мать Кендарат.
Уложила осла, и вдвоём с Иригойеном они с горем пополам затащили Волкодава ему на спину. Венн был хоть и костляв, но тяжёл.
Они не позарились ни на золото, ни на дорогие каменья, забрав только то, что, по их общему мнению, никак невозможно было оставить в руках осквернителей праха: меч Среброволосого, святого защитника саккаремских границ.
– Может, где-нибудь найдётся праведный храм… – сказал Иригойен.
Сказал и сразу задумался, как ещё примут жрецы людей чужой веры, явившихся вернуть давно украденную святыню, не кликнут ли стражу. Но об этом лучше поразмыслить попозже, где-нибудь за Белой Рукой. А пока он придерживал Волкодава, сползавшего то на одну сторону, то на другую, и шагал вперёд как можно быстрей.
Примерно на полпути к домику для сторонних людей стало ясно, что первыми, кто заночевал в нём и выжил, они станут навряд ли. Из деревни в их сторону потекла факельная река. Видно, там устали ждать Гартешкела, сунулись в храм… И теперь ни под каким видом не собирались отпускать живыми тех, кто выведал правду.
Иригойен и мать Кендарат переглянулись в потёмках. Было похоже, наступало время прощаться.
Тучи у них над головами озарила изнутри лиловая вспышка. Ослепительно-яркая – и почему-то беззвучная.
Поддавшись внезапному наитию, жрица вскинула голову.
– Бог Грозы!.. – во весь голос воззвала она. – Бог правды, господь героев и кузнецов! Яви Свою справедливость!..
Сначала не произошло совсем ничего. Потом землю и небо над долиной потряс чудовищный по силе удар. Двое людей внизу ещё не успели опустить глаза – и увидели то, что немногим счастливцам удаётся узреть один раз за целую жизнь. Крылья вороных коней. Колёса мчащейся колесницы. И пылающую двойным светом секиру, воздетую божественной дланью.
Взмах!
Дорогу прямо перед толпой святотатцев рассекло лезвие лилового пламени. С шипящим треском и грохотом разлетелась земля. На пути преследователей возникла горелая борозда, длинная и широкая. Самый храбрый, а может, самый невезучий перепрыгнул её. И покатился по дороге, корчась, точно одержимый припадком. Он выл, как зверь в капкане, пока не затих.
Взмах!
С неба протянулась тонкая струйка золотого огня и слизнула древний меч прямо из рук халисунца. Иригойена отшвырнуло прочь, он закричал не хуже могильного вора, волосы встали дыбом и окутались искрами… Но ниточка божественной силы уже втянулась в породившие её облака, и сын пекаря встал, потрясённый, потрёпанный, но живой.
Волкодав как следует пришёл в себя только наутро. Закутанный в одеяло, он лежал на тележке, которую катил серый от усталости Иригойен. Рядом ехала на ослике мать Кендарат, невозмутимая, как обычно. Волкодав хотел встать и идти, шевельнулся, вздрогнул, заново выплыл из мрака и понял, что нужно немного повременить.
– В каком же огне калили тебя, друг мой… – вздохнул Иригойен.
Волкодав отвернулся. О том, что с ним случилось, дома сказали бы: отправился по шерсть, да вернулся сам стриженый. Ему было стыдно.
Он провалялся пластом ещё полных три дня, почти до Белой Руки. Каждый вечер мать Кендарат чуть не с головы до пят мазала его нарочно сваренным снадобьем. Оно воняло раздавленными травяными клопами и жглось так, что, кажется, проще было сразу помереть… но, видимо, помогало. На четвёртый день Волкодав натянул штаны, позаимствованные у халисунца, оттолкнул его и, одолевая дурнотную слабость, сам впрягся в тележку. Мать Кендарат только головой покачала.
Вечером, выставив хлебные колбаски печься над углями, она спросила его:
– Кто же отпустил тебя, такого дикого и такого глупого, одного через горы?
Волкодав смотрел, как румянилось тесто, и молча гладил льнувшего к нему Мыша. Насмешки были справедливыми, но отвечать не хотелось.
– А ну-ка, попробуй ударить меня, – сказала маленькая седая жрица. – Или пихнуть, как Иригойена. Ну?..
Жизнь предлагает порою нам выстроить башни
До облаков. И рассудку становится страшно.
Этакий труд! Не одна голова поседела!
Разум боится, а руки берутся за дело.
Там, где в грядущем воздвигнуты будут палаты,
Чистое поле впервые тревожат лопаты,
По кирпичу, по бревну, по ведёрку воды
Руки вершат неподъёмные с виду труды.
И поглядите-ка, вот они, крепкие стены:
Были вчера высотою едва по колено,
Нынче уже не достанет до верха рука,
Завтра – и вовсе оставят внизу облака…
Жизнь заставляет покинуть родную берлогу
И отправляет порой нас в такую дорогу,
Что ни конца ей, ни краю не ведает взгляд
И бесполезно гадать – а придёшь ли назад.
Разум скулит, и боится, и клянчит: «Постой!»
Ноги меж тем отмеряют версту за верстой.
Первый ночлег вдалеке от родного предела,
Первый костёр, разожжённый ещё неумело…
И притупляются острые зубы тоски,
И почему-то не так уже трут башмаки.
Солнце восходит, и ночь зажигает огни,
И незаметно в седмицы слагаются дни,
Ждёшь уже края земли, потихоньку гадая,
Как он устроен, а главное – что там, за краем?
И, по дороге не встретив последней стены,
К дому выходишь… Но только – с другой стороны.
3. Дар-Дзума
Издали казалось, что над Дар-Дзумой в жарком мареве позднего саккаремского лета стоит плотная стена облаков, распадающаяся на два слоя. Внизу – плотные дождевые тучи. Над ними – лёгкая волнистая пелена. По мере приближения в нижней гряде становились заметны расселины и ущелья, несвойственные облакам. В очень далёкие времена – вероятно, тогда же, когда возле Дымной Долины топтался злой великан, – здесь расколола подножную твердь стовёрстная трещина, извергавшая огонь и потоки жидкого камня. Даже всемогущая Богиня не смогла сразу исцелить эту рану. Снег, который Она тридцать с лишним лет сыпала с неба, на полпути обращался в пар. Когда же наконец всё успокоилось, вернувшиеся люди увидели на привычном лике земли уродливую отметину. Один её край остался на месте, другой почти отвесно ушёл на такую высоту, что зимой его украшала белая бахрома. Не все дети века беды дожили до рассвета, но в обрыве проточила себе русло река, и уцелевшие разведали по её берегам глину, какой не находили больше нигде. Старинная отметина на лице Саккарема обрела особое название: Шрам. А в Дар-Дзуме начали обжигать лучшую во всей державе посуду.
Надежда заработать шестьдесят три серебряных лаура, приведшая Волкодава в деревню могильных воров, в итоге лишила его всех пожитков – вместе с мешком, куда он их заботливо сложил. Уцелел, прикрытый набедренной повязкой, лишь нательный пояс, с которым венн не расставался ни при каких обстоятельствах. Всё прочее досталось в поживу родичам Гартешкела. Волкодаву было особенно жалко ножа с клинком голубоватой стали, заточкой которого восхитился бы даже непревзойдённый кузнец, Межамир Снегирь. Однако вернуться за Белую Руку Волкодав согласился бы разве только ради Мыша. Остальное измерялось деньгами, то есть, по мнению правильного венна, не заслуживало называться несчастьем. Были бы кости, а мясо можно и нарастить…
