Калитку открыла женщина лет на пять постарше его самого, и он мгновенно узнал её черты: выражение глаз, губы, форму лба… хотя никогда прежде не видел. Он узнал женщину, потому что помнил мужчину.
Он поклонился ей:
– Здравствуй, досточтимая Шишини… – Женщина испуганно ахнула, калитка захлопнулась, и договаривать пришлось, обращаясь к белым костям досок: – Я принёс весть о твоём отце…
Калитка немедленно отворилась. Волкодав пригнулся и шагнул во двор. Шишини, миновав пустую собачью конуру, уже исчезала в щели между глиняными башенками, крича:
– Мама, мама!
Венну только тут бросился в глаза её наряд. Не девичий и не женский, без вышивки и украшений. Так в Саккареме одевались обесчещенные. Брошенные жёны, отвергнутые невесты. Волкодав запер калитку и пошёл следом за ней.
Хозяйка дома на заднем дворе ворошила желтосливы, половинками вялившиеся на солнце.
Волкодав коснулся рукой земли:
– Да прольётся дождь тебе под ноги, досточтимая Мицулав…
Обе женщины смотрели на него во все глаза.
– Скажи одно, – прошептала хозяйка. – Он жив?
Волкодав почти пожалел, что вообще явился сюда.
Когда его распинали на стене и спускали шкуру кнутами, и то было легче. Он медленно покачал головой.
У Шишини отчаянно задрожали губы. Одна её ладонь метнулась ко рту, другая заслонила глаза.
Ресницы Мицулав остались сухими. Она выпрямилась.
– Уходи, лживый человек, возвращайся туда, откуда пришёл, – сказала она. – Ты не был с ним. Ты не мог его знать. – Потом на её лице мелькнула надежда. – Ты, наверное, хочешь, чтобы я дала тебе денег?
Волкодав вздрогнул и понял, кого она видела перед собой. Законченного лиходея со сломанным носом, выбитым передним зубом и уродливым рубцом на щеке. Висельника, как-то увернувшегося от петли и решившего обратить в деньги случайно подслушанный разговор. Чтобы оправдаться, ему было достаточно отодвинуть ворот рубахи. Или завернуть рукава. Он не стал унижать ни её, ни себя.
Мыш на его плече подался вперёд, вытянулся, опираясь на сгибы крыльев, и жалобно закричал.
Это ненадолго отвлекло Мицулав, собиравшуюся сказать или сделать что-то такое, после чего Волкодаву вправду оставалось бы только уйти.
– Меня продали в тот же караван, – проговорил он негромко. – Только нас, мальчишек, везли в клетке, а он шёл на цепи. Люди не хотели нести в рабство свои имена. Он взял прозвище: Дистен-Должник. Он показался мне добрым человеком. Разумным и сильным. Потом я нечасто видел его. Он рубил камень глубоко под землёй, добывая огненные опалы. Недра горы разверзлись и поглотили людей. Твой муж, досточтимая, успел выкинуть из забоя мальчика-лозоходца, которого любили рабы, и сказать ему своё имя: Кернгорм. Тогда я решил, если выживу, добраться в Дар-Дзуму. – И он снова поклонился вдове: – Вот, я пришёл… Чем я могу тебе послужить?
Это была невозможно длинная речь. Он не один день её сочинял.
Мицулав подняла глаза. Волкодав увидел, что услышанное состарило её сразу на десять лет. До сих пор она была женой должника, проданного на каторгу. Теперь стала вдовой.
– Сам-то ты как вернулся? – тихо спросила она. – Тебя разыскали и выкупили?
Волкодав покачал головой:
– Я бился с надсмотрщиком. За это вручали свободу.
Приняв какое-то решение, хозяйка опустилась на сухое бревно и движением руки пригласила венна сесть рядом с собой.
– К нам пришёл гость, знавший твоего отца, – укоризненно обратилась она к дочери. – Сбегай купи сладкого вина, да смотри про сыр не забудь!
Волкодав открыл рот возразить: хватит, мол, с него и домашней лепёшки, – но вовремя сообразил, что Мицулав просто хотела остаться с ним с глазу на глаз.
Он не ошибся. Шишини всплеснула руками, схватила корзинку и убежала. Тогда хозяйка взяла его за руку, сама распустила тесёмки и увидела то, что он не захотел ей показывать: грубые рубцы на запястье, оставленные кандалами. Вздохнув, женщина снова завязала шнурок и спросила:
– Мой муж говорил, за что его продали?
– Он сказал, что сам себя продал. А потом убил человека, обманом помешавшего ему вернуть долг. Он жалел, что оставил вас с дочерьми. Но не о том, что наказал подлеца.
– С дочерьми?
– Да, госпожа. Шишини и Саянар.
Мицулав грустно улыбнулась. Сильная женщина, не сломленная невзгодами.
– Ты вправду знал Кернгорма, – сказала она. – У нас была младшая дочь, но в пять лет она умерла от болезни, поражающей горло. В ту весну хворали и задыхались многие дети, потому что ветер неделю тянул с зольников. Люди говорили, так случилось оттого, что кто-то в городе совершил дурное дело и не исповедал его. Богиня с трудом прощает подобное… Муж очень любил Саянар и всегда говорил о ней так, словно она должна была вот-вот вбежать со двора… Так мой Кернгорм, значит, сам себя продал?
«Почему же родичи не выкупили тебя?» – спросил Щенок.
Дистен внезапно озлился:
«А твоя семья почему тебя не выкупила? Ты был непочтительным сыном? И с чего это я должен держать ответ перед тобой, мальчишка?..»
Только много лет спустя юному венну было суждено понять причину его гнева…
– Да, госпожа, – сказал Волкодав. – Сначала дом, потом и себя, но дом вернули.
– Узнаю мужа. Он предпочёл сказать кривду, не умея вынести бесчестья. Только врал, как всегда, неуклюже, – негромко проговорила Мицулав. – Слушай же, чужестранец, если вправду хочешь добра. У нашего вейгила, которому ещё Иль Харзак доверил быть в Дар-Дзуме своими устами и правой рукой, жена умерла родами. Сам наместник той осенью поехал в Мельсину и свалился с чёрной заразой. Лекарь шада спас его, но детей иметь вейгил больше не мог. Он ложился со знахарками и платил золотом за мономатанские снадобья, но ничто ему так и не помогло. Единственный сын стал его сокровищем и светом очей. Отец много лет жил лишь для того, чтобы исполнять всякую его прихоть. Когда Нагьяр стал подрастать, люди пожалели, что вейгил не заболел годиком раньше…
Волкодав очень пристально смотрел на неё, и вдова усмехнулась:
– Думаешь, я вновь хочу накликать ветер с отвалов? Спроси любого нашего гончара, тебе скажут то же самое и ещё добавят… Если только самого Нагьяра с дружками поблизости видно не будет.
Волкодав молча слушал её, пытаясь уяснить, какое отношение избалованный сын вейгила мог иметь к семье Должника.
– Потом мой муж взял у ростовщика денег, – продолжала Мицулав. – Кернгорм мечтал делать муравленую посуду, покрывать её многоцветной поливой, но нужные краски привозят издалека, и стоят они недёшево. Муж продал на торгу кувшины и блюда, украшенные всеми цветами нашего сада, и привёз достаточно денег, чтобы отдать долг и ещё остаться с хорошим прибытком. Он целовал меня, вслух мечтая, как купит новых красок и, может быть, возьмёт толкового ученика. Но в самую ночь его возвращения деньги украли. – Мицулав расправила на коленях и без того опрятный передник. – У нас никогда прежде не запирали дверей… На другой день Нагьяр купил себе шо-ситайнского жеребца, и люди говорили, что его отец удивлялся покупке.
Руки Волкодава медленно сжались в кулаки.
– Ростовщик, добрый человек, знал порядочность мужа. Он дал нам отсрочку, – тихо, ровным голосом рассказывала вдова. – Ещё дважды Кернгорм собирал деньги, чтобы отдать долг, и снова их крали. На третий раз он подстерёг вора, но в темноте тот вырвался и сбежал. Рано утром к нам пришли стражники. Оказывается, мой Кернгорм, в рот не бравший хмельного, накануне затеял пьяную драку, напал на сына вейгила и так его искалечил, что тот вряд ли доживёт до полудня. Туда и дорога! – сказал мой муж. И, не противясь, пошёл с ними в подвал, предназначенный для убийц. Этот подвал всегда стоял пустым, там хранили соленья…
Она замолчала и, взяв длинную палку с поперечиной на конце, снова начала ворошить половинки желтослива, полупрозрачные от жаркого солнца. Она так долго не произносила ни слова, что Волкодав понял: о самом горьком и тяжком Мицулав ему ещё не поведала.
