Ох, рез бы, да в сердце черное всадить!
Шахшиман в губы впился ей и молвил:
— Не долго тебе норов свой выказывать. Скоро один в мыслях буду, а коли иного запримечу — накажу нещадно. Седмицу со мной проведешь и боле мизинцем супротив не шевельнешь. А покуда на пир идем, прощальную твою справим. Как — никак из рода извернулась, в наше племя вошла. Мала о том гонцом к твоим пошлю. Пусть знают. Он обскажет, не сомневайся… Вану!
Дуса дрогнула.
— Вот кто занозой в твоем сердце сидит! — зашипел наг и успокоился тут же. — Попусту. Нужна ты ему после меня, мной тяжелая? А нужна, так встретим, как Малу покажу кто ты есть, кем мне приходишься. Порадую тайну твою на сердце схоронненую, и тебя не забуду. Вовек то не забудешь. Как в баньке попарилась — цветом покажется.
Не допусти Щур!
— Что тебе?! Твоя ведь, сказывала!
— Малу то докажи! — стиснул ее в лицо выкрикнул. — Мне почтение выкажи, любезность да ласку!
— Выкажу, — сникла. Нет пути назад. Ослушайся — Мал родне передаст — худо дело. Ван горяч, Ран — отец тем паче. Придут сыны рановы сюда и погибель найдут, а виной Дуса тому станет. Лучше самой сгинуть.
— То-то, — успокоился и вновь зашипел, подбородок до боли пальцами деве стиснув. — Всю нутро ты мне выела, спасу нет. Одна на уме, одна в памяти! Так и тебе тем ответ держать! Арья дочь! — выплюнул с презрением. — А мне, что свет вам!.. Нечто, поквитаемся.
Кровь нагайны то нага крутит, — понимала Дуса, но лучше оттого не становилось. Одно утешало: али сам от жара помрет, али она от его пыла сгинет. Быстрее бы. Совсем ведь он ума лишился, ее истерзал.
На пиру дивиться нечему было, видела Дуса разгул навий не раз уже. Тошно от него, а не деться никуда.
В отсвете кострищ за столом куражились. А меж костров Мал у столба привязанный стоял. Дуса так и обмерла, его увидев: неужто лжу наг сотворил — не отпустит родича?
Тот мимо прошел, ее за руку протащив. Бросил соколу:
— За стол не зову, много чести мужику худому.
Ранний сын только вслед сплюнул.
Шахшиман бровью не повел, за стол сел, Дусу усадив рядом. Ма-Ра поклон ему отвесила, как кнежу и молвила:
— Наставишь ли детей, великий Шах Шиман? Путь укажешь ли?
— Брат мой Масурман идет, — тот чарку поднял. — Да братья: Вальтасар, — теперь уж сам шах чарку поднял, племени своему салютуя. В ответ зеленоглазый наг встал. — Ашхурмас и Яссер, — встали двое вертких черноволосых мужей. — Они детей поведут к югу, там новый кнеж из самых сильных править станет. Кто он — в дороге решится — кто, как выкажет себя! Афина твоя и Арес — тоже идут, — качнулся к Дусе.
— Далече?
— Приплод хорош от арьев. Быстр. Плодовиты девки. Пора ему землю селить. Тесно здесь становится, холодно. Мои же дети тепло любят, сытость. Братья мои сытые места найдут, людишки городишки поставят, семя навье править в них будет, себя длить. Чуть и мы в теплые места уйдем.
— Афина…
— Идет. Другая сурь-я у нее, расходятся на том ваши дороги. Тебе детей мне родить, меня греть и тешить. Ей войной бавиться, арье изничтожать, смуту и ненависть сеять, в кровь втравливать.
— Весь выводок забирать? — качнулся к нагу Масурман.
— Весь. Матерей не берете — братьям на разживу оставьте. А рабынь берите. В дороге сгодятся, за малыми приглядят, вас потешат, да глядишь, затяжелеют. Много наследников нужно. Вы первыми идете, вторыми они станут.
— Шейла баяла — Кельха семя уже ушло вперед нас. Грызутся, — заметил Шеймон.
— То добро. Вас стая сильная собирается, а Кельха племя худое. Поборите. Грызня ж на руку — пусть они войну затевают, а кто победителем выйдет у того победу заберете.
Масурман закивал с хитрой улыбочкой, Шеймон усмехнулся:
— Почто меня не отправляешь?
— Женки арьи еще плодят. Со следующим приплодом уйдешь, в другие места отведешь. Марииных дев возьмешь. Виками станут — из рода выкинутыми. Земля большая, всем места хватит.
Наг чарку выпил, на Дусу с блеском в глазах уставился:
— Так.
— На нее не смотри — моя она.
— Как скажешь, Шах, — не стал упрямиться — другую уже взглядом выискал — рабыню молоденькую, что блюда к столу от костров таскала. — Пойду.
— Вот уж кто в деле приплода незаменим! — захохотал Масурман.
— Любы ему женки арьи, — улыбнулся Шахшиман.
— Не только ему, — прищурился наг на Дусу.
— Моя Мадуса одна такая, — заметил змей, деву обнял, в губы поцеловал.
— Не надоела еще? Астурман недавно трех с болот пригнал — хороши, хоть и дичливы. Привесть?
— Твои, — отмахнулся, на девушку уставился. — У меня своя и дичливая, и покорная.
— Арья покорность что уголек — вот вроде тлеет, а смотри — погас.
И засмеялись.
Чему? — разгадать пыталась Дуса. Не нравилось ей, что наги ее не стесняясь брехают. То не нечестие выказывают — за свою считают, а Шахшиман видно вовсе ей рядом с собой время без меры отмерил.
Малу бы шепнуть, что удумали, а небось сам обскажет, если услышал. Отпустили б только, дошел бы до дому, передал Рану верно.
А подумай — что слышал, что нет, что передаст, что нет. Куда одному роду супротив нескольких? И как арья от навья ведовством не владея отличить? Выходит всех хане придавать? А тем вровень с нагами встать. Опять же — медли и сколь навьих детей по земле расползется? Не медли — что с деток возьмешь, у кого рука на них поднимется?
Может воспитать малых в Правде так и навье сгинет с них?
Путалась Дуса, выход найти пытаясь.
Наг же усмехался, косился на нее и вот качнулся:
— Жаль арья арьев и погубит. Ты семя наше видала? Гуртом дети бавятся — кто наш, кто ваш? — улыбка хитрая, довольная. — Дети наши сами чьи они не ведают. К чему? Вровень с арьими стоят, вровень вырастут. А рознить их да выше ставить только сила будет, она и власть над другими даст. Воспитать думаешь и тем наше выправить? — рассмеялся, обнял ее. — Ой, Мадуса моя, душа дева! Вот ты мне малой досталась упрямой — то прави поддается? Да, как видишь. Но не по младости, а потому как знаний не хватает тебе. То моя радость, твое горе. Арктур бы закончила, знала б — человек универсален, три мира в себе носит.
То ведаю, дале что? — покосилась на него.
— И силен, коль всеми тремя владеет. А один забери? А нашему семю знаний не дай — один в один станут. Сосунка от груди отыми да от матери забери — скажет, вырастая чей он, род свой почтит коль отродясь его не знал? Сироту приголубь да за сына держи о том не обсказывая — за родителя тебя почтет, по твоим законам заживет.
— Норов выдаст.
— От! — палец выставил. — Что за то в ответе? Малость в крови, что простым оком не узришь. А скрой ее и до поры ни дитя, ни кто округ знать, что чужой он, не будут.
