Ознакомительная версия.
Подошёл сзади вороной конь Соколик, положил голову Звениславке на плечо, вздохнул. Чурила ей сказал:
– А не обижали тебя урмане твои. Всё кругла да бела, что репка мытая. Что замуж там не пошла? Аль не звали?
– О чём спрашиваешь? – отозвалась она с укоризной. – Сам жену тут поди завел без меня? Да не одну ещё!
Молодой князь проговорил с добрым лукавством, какого в нём и не заподозрить было с беглого взгляда:
– А ты думала как! Сватали мне тут красную девицу – не тебе чета, конопатой…
Она отмахнулась – да ну тебя! Но тут же спросила доверчиво:
– А кого?
– Нежелану!
Звениславка так и ахнула:
– Вышатичну?
Краше Нежеланы Вышатичны, дочери боярской, в Кременце не было ни старой, ни молодой.
– Вышатичну, – кивнул князь. – Да ведь прибежала ко мне Нежелана-то… И в ноги бух! Пожалей, дескать, батюшка князь, не сватай за себя, мне за тебя, что белой лебёдушке да за чёрна ворона… что в княгини, мол, что в воду. А ты – жена!
– А не сказала она, твоя Нежелана, – как серой воронушке да за ясна сокола?
Чурила притянул её к себе. Вся здесь – не пропадёт больше…
– То мать моя с Вышатой Добрыничей за углами шепталась. А мне… сама знаешь, одна ведовица надобна, единая… Которая, сказать?
– А не вернулась бы? Так бы состарился? Одинцом?
Чурила ответил тихо:
– Я этот год знаешь как жил? Смерть-то не брала…
В эту ночь мало кто спал. И на берегу, и на кораблях. То и дело приподнимались головы – от сёдел, брошенных на землю, от палубных досок… Как они там, те, другие, не приснились ли, не примерещились? Не затевают ли чего?
Водяной ворочался в своём омуте, грыз берег, булькал, тащил в омут комья земли. Курились, рдели угольями костры на берегу. Хельги Виглафссон смотрел на них с кормы пёстрого корабля.
Но коротка летняя ночь – и вот встрепенулись на востоке прозрачные крылья зари. Начали проступать во тьме вершины деревьев. Голубое сияние росло, и вот уже, словно поднятый парус, стал медленно возноситься туман… Светлей и светлей делалось вокруг. Наконец выглянул краешек солнца… Синее пламя родилось в речной глубине. Залепетали берёзы и сосны на берегу. Недовольный, прячась от света, ушёл в глубину водяной.
Хельги отвернулся от берега и стал смотреть на солн-це, выплывавшее из-за лесов. В небе не было ни облачка – начинался погожий, долгий-долгий день…
Книга вторая
Даждьбоговы внуки
Князь Чурила Мстиславич вошёл в гридницу, прошагал к своему месту, остановился так, что за плечами метнулся вышитый плащ:
– Думу думать станем, дружина старшая, мужи лучшие, именитые бояре!
Старый князь Мстислав сидел около сына, молчал. Меховая шуба кутала ноги, длинные седые усы свисали на грудь. От самого княжеского стольца до входной двери на дубовых лавках в два ряда сидела старшая чадь. Были здесь кряжистые деды, помнившие Мстислава молодым и лихим. Были важные середовичи. И отчаянная молодежь, готовая с Чурилой хоть сейчас и в воду, и в огонь, и на самого хазарского царя.
В окна гридницы заглядывало раннее утро.
– Поди, Людота коваль, – позвал Чурила негромко. – Сказывай.
Только тут заметили вошедшего с князем. Робея, вышел он на середину – лохматый, невзрачный, одетый в обноски. Отвесил поклон совету да князю. Глянул на Чурилу и оробел ещё больше. Не тот Мстиславич стоял перед ним, совсем не тот, с которым, довольные, кончив работу, из одного ковша пили они квас в лесной мастерской…
Жёсткие, властные, незнакомые глаза были у князя.
Вовсе пал духом коваль. Вцепился в принесённый с собою свёрток и заговорил – сбивчиво, глотая слова. О том, как немилостивый князь круглицкий Радим Радонежич ни за что ни про что засадил его в поруб. Как он, Людота, из того поруба сбежал и вот притек к ним в Кременец искать правого суда и защиты…
Говорить красно Людота не умел. И наконец умолк, совсем погибнув под недружелюбными взглядами бояр.
Его пальцы беспокойно теребили свёрток. И можно было заметить, что в рогоже пряталось нечто длинное, острое, тяжёлое.
Вновь поднялся Чурила. Прошёлся по гриднице, встал подле кузнеца.
– Что скажете, дружино?
Бояре зашевелились.
Прищуренные глаза князя обежали два ряда хорошо знакомых ему лиц. Вот молодые ребята, дети славных бойцов. Им что! Скажет князь оставить Людоту, и никакому Радиму больше его не видать. Освищут с забрала, с тем и уйдёт. А не уйдёт – за Людоту, не за Людоту, всё равно круглицких бить…
А вот старики, посечённые в битвах, ещё вместе с Мстиславом знавшие голод и холод. Старые глаза смотрят дальше молодых. Худо-бедно, пускай на ножах, а всё ныне с Круглицей мир. Как нарушить? Полягут вои, а тут хазары? Или, того хуже, опять урман по реке нанесёт.
Гридница разноречиво жужжала. Разглядывали кузнеца. Большинство с простым любопытством, но иные и неприязненно: сыскался, вишь…
Хмурился, упирал руки в колени Вышата Добрынич, первый в городе богатей. Блестели на перстах разноцветные жуковинья. Было дело – сушил красавец Вышата влюбчивые девичьи сердца. Ныне же в тёмных кудрях переливается пушистая седина, а гордая голова сидит на плечах несколько набок. Не увернулся от сабли хозарина, не уберёг белой шеи, вот её и скривило.
Ему первое слово. А то, что он, если б только мог, утопил бы Чурилу Мстиславича в речке, – это уж разговор иной.
– Как мыслишь, Добрынич? – спросил молодой князь.
Вышата не торопясь встал. Оправил серебряный пояс, двинул сильными плечами под расшитой рубахой, положил руки на гладкую палку.
– Мыслю, зазря в поруб не садят! – сердито прогудел его голос. – Чего уж он тебе, князь, наговорил, я того не слыхал, только думаю, что надобно бы тебе не сюда его вести да нас ни свет ни заря поднимать, а за ворота да в шею! И пусть что хочет Радим, то и творит! Своих полно татей да волочуг…
– А у нас и Любим есть свет Вышатич, – дерзко запустил из дальнего угла весёлый молодой голос.
Вышата побагровел, стукнул палкой, оглянулся.
– Цыц! – с места обрезал говорившего седоусый Мстислав. – Спросят тебя, петуха, тогда и кукарекать станешь…
Насмешник виновато пробормотал что-то и смолк, а Вышата разгневанно сел.
Людота в отчаянии глядел на князя. Но лицо Чурилы никаких чувств не отражало.
– Ещё кто что скажет, смысленые мужи? – спросил он спокойно.
Возле двери мелькнула русая голова. Поднялся Малк Военежич. Не было у него ни прославленных щуров, ни громкого богатства, ни высоких палат. Но Малка в городе любили и слушали охотно.
Он кашлянул, расставил кривоватые ноги, улыбнулся и сказал:
– Что же ты, Вышата, татем на доброго человека? Радима не знаешь? Он и нам с тобой чубы пооборвёт, не задумается.
Малк взял себя за вихор, и над лавками пролетел лёгкий смешок. А боярин продолжал:
– По мне, так пусть бы и остался, какое дело великое. Наедет Радим не наедет, так ведь на то и у нас князь сидит, и у них…
Малк сел.
– Блоха блохи не заест, – проворчал кто-то неподалёку от Вышаты. Его кончанский, подпевала верный. Князь, впрочем, и ухом не повёл.
– Ещё кто, дружина?
Кто-то пожелал прогнать Людоту, кто-то – защитить. Чурила ходил по палате туда и сюда, слушал. Несчастный кузнец то бледнел, то краснел. И те и другие голоса звучали одинаково громко.
Наконец сказали своё слово все, кто хотел. Князь остановился прямо против Вышаты и сказал:
– Стало быть, если по-твоему, Добрынич…
– Взашей! – ответил боярин. Он ещё не забыл обиды. Чурила кивнул ему и неожиданно спросил:
– А при тебе ли, Добрынич, твой меч?
Вышата на миг даже растерялся. Но потом ответил с вызовом, поднимаясь на ноги:
– А при мне, княже, и могу показать!
Чурила заложил руки за спину. Проговорил миролюбиво:
– А покажи.
Куда клонил треклятый колодезников сын, боярин понять по-прежнему не мог. Но меч вылетел из его ножен с готовностью: смотри, князь, смотрите, добрые люди! Он поднял его в вытянутой руке, чтобы все могли видеть – эта рука ещё не дрожала. Да и на меч стоило поглядеть. Сколько лет сопровождал он боярина – закалённый спутник в боях, длинный, тяжёлый, с бороздчатым лезвием и плавно закругленным концом… Позолоченная крестовина горела в солнечном луче.
Чурила обернулся к кузнецу:
– А теперь ты покажи, что принёс.
Людота вздрогнул, непонимающе вскинул на него глаза. Но тут же спохватился, торопливо завозился со свёртком. Мигом упала под ноги рваная тряпка, что-то блеснуло… и в руках беглеца засветилась благородная нагота клинка.
Плетёная сталь переливалась серым атласом, точно шкура ухоженного скакуна. Возле рукояти, вбитые в металл, проступали буквицы:
ЛЮДОТА КОВАЛЬ
Из конца в конец по гриднице прокатился сдержанный гул.
– Держи как держишь, боярин! – сказал Чурила Вышате. – А ты, круглицкий, – стукни-ка… да покрепче!
Людота испуганно отшатнулся, замахал на него свободной рукой:
Ознакомительная версия.
