Лиса прикрыла уснувшую Птичку краем плаща и легла рядом. Ныли ноги, плечи, а вот спины и рук она по-прежнему не чувствовала. Даже и думать не хочется, что там делается, на спине. И так ясно, что ничего хорошего. Ну и ладно, ну и наплевать. Значит, судьба такая. Она старалась плакать потише, чтобы не разбудить Птичку. В огне костра ребята опять вставали перед ней — и осыпались пеплом, пеплом, пеплом… Нет, нет, ей нельзя думать об этом, нельзя, нельзя. У неё Птичка. Надо думать о другом, о другом. Надо думать, как им повезло с Птичкой. Во-первых, тепло и нет дождя. Во-вторых, уцелел карман с кремнём и огнивом, у них есть костёр и еда. В третьих, они нашли воду… Она уснула, а слёзы всё текли, текли…
К утру сильно похолодало. Всё-таки осень. Костёр почти прогорел, и проснулась Лиса от холода. Небо было ясное, день обещал быть солнечным. Ёжась от холода, Лиса выбралась из-под плаща, запихала в костёр остатки хвороста, поплескала водой в лицо. Веки опухли от слёз и дыма, и глаза-то не разлепить! Спешно привела себя в порядок. С головы всё сбилось, и тряпки, что на себя намотала, тоже надо поправить, а то Птичка опять Сухотой называть начнёт. Ни к чему пугать несчастную, ей ещё и так достанется. Блин, всё в сукровице, и не постирать: на себя-то больше накинуть нечего.
Птичка завозилась под плащом, попыталась укутаться, но вскоре села, сонно хлопая глазами. Конечно, одной-то холодно! Огляделась, не понимая, где находится, накуксилась. Потом увидела Лису и успокоилась. Даже улыбнулась и пискнула:
— Привет!
— Привет! Выспалась? — улыбнулась Лиса. — Сейчас поедим и пойдём.
— К маме? — просияла Птахх.
— К маме, — уверенно соврала Лиса.
Перед уходом зашла за куст ивняка, постояла. Сказала про себя: "Прощай, Донни. Земля тебе пухом, вода тебе шалью. Не скучай, скоро свидимся". Даже слёз уже не было. Только спокойное знание того, что осталось сделать, пока ещё жива.
И они пошли. Сначала по полосе галечника вдоль воды, потом, некоторое время, по верху, потому что внизу стало топко. По верху идти оказалось очень трудно: заросли дикого паслёна обвивали стволы осины и ольхи, сверху свисали гроздья чёрных глянцевых ягод, есть которые сырыми было, к сожалению, нельзя. На земле же плети паслёна образовывали пружинистую подушку, в которой ноги Лисы запутывались и застревали при каждом шаге. Даже Птичка, лёгкая, как перышко, периодически спотыкалась. Поэтому, как только топкое место кончилось, сразу опять спустились к воде: русло, всё-таки, расчищалось паводком, там меньше приходилось перелезать через поваленные стволы. Зато начались большие камни. Птичка легко скакала по камушкам вдоль берега. У Лисы так не получалось, ей приходилось пробираться между ними. Тяжело, но наверху было ещё хуже.
— Так. Как тебя зовут? — натаскивала Лиса Птичку.
— Птичка!
— Нет! Это я тебя так зову!
— Зайе Птахх на-райе Рио! — распевала Птичка, скача по камешкам.
— А меня как зовут?
— Райя Мелиссентия дэ Мирион! Я помню, райя!
— Так. А теперь слушай меня внимательно. Я могу заболеть. Ты же видела, какие у меня голова, спина и руки? Не реви! Не реви, а то я тоже начну! Вот. Если я заболею, ты пойдёшь дальше, понимаешь? Не реви! Ты обязательно должна дойти. Тогда ты и меня спасёшь.
— Спасу? — хлюпнула носом Птахх. — Как рыбок?
— Спасёшь, — припечатала Лиса. Ну, соврала, да. А и наплевать, гниль от вранья вырасти всё равно уже не успеет. Лиса просто не доживёт. Никто её спасать, конечно, не почешется, очень надо! Что Птичка — ребёнок, поймут молниеносно. Отправят девочку к маме — и на том спасибо. А что там ребёнок лепечет про какую-то райю, которая где-то там валяется, никто, конечно, слушать не будет. Лиса достаточно хорошо представляла себе маму Птички по Птичкиным же рассказам, чтобы иметь основания для таких умозаключений. А Дети Жнеца — они, конечно, спасатели, но, в основном, во время эпидемий. А ради одного больного человека, в лесу, то есть, не представляющего из себя угрозы массового заражения… Маловероятно. — Ты придёшь, и скажешь: "Я Зайе Птахх на-райе Рио! Дайте мне, пожалуйста, печать к Детям Жнеца!" Повтори! Не реви, а повтори!
Птичка жалобно хлюпала носом, но повторяла. Мозг, выхолощенный прикосновением Тени, впитывал всё, как губка. Птичка запоминала всё слёту, с первого раза.
Разносилась по осеннему лесу разудалая песня. Исполнялась на два голоса, "а капелла". Один голос довольно низкий, хрипловатый и запыхавшийся. Другой — явно не человеческий, звонкостью и чистотой тембра больше похожий на птичью трель.
Сидит гоблин на горе
Страховидно!
Куча мусора в норе —
Как не стыдно!
Плюх.
— …ь! За… эти камни…е! Упс…
— Райя! Ой, вставай, райя! Больно? Да? Ох!
— Не, ничего, нога по камню соскользнула, — запыхтел хриплый. — Верша, верша-то наша цела? Ага, ну и ладно, а то не хочется опять сидеть-плести. Давай дальше!
Кормит гоблин комаров
Страховидно!
Потому что без штанов
Как не стыдно!
Когда солнце стало переваливать к закату, Лиса начала присматривать место для ночёвки. Такой удобной вымоины, как накануне, найти не удалось, зато нашлись два больших камня, стоящие рядом и немного нависающие. Подойдёт, решила Лиса. Пара обломков стволов нашлась тут же, на берегу. Видимо, бывшие топляки, вынесенные паводком на берег, серые, без коры, прожаренные солнцем до звона, они должны были хорошо гореть. Один, правда, застрял между камней, и пришлось попотеть, чтобы его оттуда выцарапать. Потом Лиса отправила Птичку собирать хворост, а сама пошла наверх резать лапник. Так проще, чем объяснять эльфу, что ёлочка не погибнет от того, что у неё срежут четыре нижние ветки, а вот эльф может простыть, если поспит на голой земле. Это там, на жарком юге, Перворождённые могут себе позволить спать под кустом, а здесь, на севере — фигушки. Так они здесь и не живут. Да и там, судя по рассказам, не под кустиком ночуют.
Костёр Птичка разжигала сама под надзором Лисы. Получилось с третьего раза. Лиса Птичку нахвалила, та даже смутилась, но и нос задрала. И рыбу подманивать взялась уже без вздохов. Ну, жалко их, да, но… уж больно они вкусные! Белых грибов на этот раз не нашли, а остальные, в изобилии росшие вокруг, Лиса опасалась есть после приготовления таким варварским способом. Поэтому приманенных щук было шесть, но одну отпустили — мелкая, щурёнок ещё, пусть живёт. Зато одна здоровенная попалась, Птичка даже испугалась, какие у неё оказались зубы, и даже жалко её не было — сразу видно, тварь злобная, хищная и беспринципная. Её и съели первой.
