Я понимал, что если бы засада в самом деле была, то меня давно уже повязали. И вряд ли сопровождающие святую церковники пялились на меня столь удивленно.
Скорее всего, Мать Евфросиния просто пожелала навестить это кафе, никого не поставив в известность относительно целей визита. Вот только, скрывая свое потрясение, я не мог удержаться от гневных выпадов в ее адрес… Или это за меня говорила набирающая во мне силу тьма?
— Чтобы спросить, что ты собираешься делать, Алексей. Всего лишь чтобы спросить… и посоветовать, как можно лучше обдумать выбор своего пути. Потому что, если ты ошибешься, все мы — ты, я, твои коллеги, горожане… весь мир — рискуем оказаться в пасти Князя Тьмы.
Я ничего не понял и потому счел за лучшее пока помолчать. Только вновь поднял голову и встретился с холодным льдом в глазах святой матери.
— Все оказалось еще сложнее, чем мы думали. Волна Господней силы по-прежнему набирает мощь. День Гнева приближается, и мы уже ни в чем не можем быть уверены. Сейчас не время необдуманных решений. Я прошу тебя, Алексей, пойти со мной и обговорить…
Так. Все ясно.
— Мать, — до боли вцепившись ладонями в края стола, я резко подался вперед. — Мать, вы — святая женщина, вы ближе всего к Богу. Если вы не знаете, то на всей земле, наверное, этого не знает вообще никто. Давайте я задам вам вопрос. Только один вопрос, состоящий всего из одного слова. Если вы ответите… тогда я соглашусь с вами, сдамся на милость инквизиции, расскажу все, что знаю, сделаю все, что вы от меня хотите. А потом уйду в монастырь и до самого конца света денно и нощно буду замаливать свои грехи. Только ответьте мне, всего на один-единственный вопрос…
Мать Евфросиния молча смотрела на меня. И колючий лед в ее глазах безжалостно кромсал мои натянутые как струна нервы. Вот только я знал, что сейчас этот лед против меня бессилен.
— Ответьте мне, Мать. Ответьте, если можете… Только, прошу вас, не надо пустых слов вроде: «такова воля Божья» или «пути Господни неисповедимы». Я понимаю: смертным понять Всевышнего не дано, но неужели мы не можем хотя бы попытаться? Неужели мы должны послушно идти на заклание и даже не поинтересоваться, для какой цели или ради какой прихоти Создатель решил стереть нас с лика планеты?
Молчание. Только спокойный поблескивающий неземным холодом взгляд.
— Зачем?.. Зачем тот, кто в Писании является высшей мерой добра, хочет нас уничтожить? Или в его понимании это тоже есть добро?.. Так в гробу я видывал такое добро! Мне оно даром не нужно. И, полагаю, большинству людей тоже.
Стоящие за спиной святой матери парни в белых рясах неуверенно переминались с ноги на ногу. И если тот из них, что носил вышитый на груди золотой крест, выглядел если и неуверенным, но все же более или менее спокойным, то чернокрестник давно уже поглядывал на меня, как на человека, которому в ближайшее же время непременно предстоит совершить визит в инквизиторские подвалы.
Я понимал, что своими словами подписываю себе приговор. Все понимал. Но тем не менее продолжал говорить, безжалостно швыряя в колючий синий лед все новые и новые обвинения.
— Почему, Мать? Почему этот мир так жесток? Ведь он создан тем, кто по определению добр и благодатен. И не надо оправдываться, что, мол, все зло идет от людей и только от людей. Нет. Не от людей. И даже не из нижнего мира, который, по сути, есть не что иное, как концентрированное зло в чистом виде. Нет. Земля, как и небеса, как и Ад, созданы волей Господа, не иначе. И даже сам Владыка Тьмы — тоже его порождение. Так где же мы должны искать первоисточник всех наших страданий?
Я продолжал, распаляясь все сильнее и сильнее.
— Я могу видеть действия человечества: они примитивны, эгоистичны и подчас откровенно порочны. Но они понятны. Я могу также понять Люцифера, который заботится об этом мире куда больше, чем его извечный соперник. Его мотивы еще более просты и незатейливы: Отец Лжи действует, как затаившийся в подлеске волк, который время от времени атакует и вытаскивает из человеческого стада пару-тройку паршивых овец, чтобы набить себе брюхо. Это жестоко, мерзко, но, по крайней мере, объяснимо и в чем-то даже полезно… Но волк никогда не станет вырезать все стадо подчистую, потому что тогда он и сам умрет от голода. Тогда зачем это пастуху? Я не понимаю… Мать… — Я медленно опустил голову, будучи больше не в силах терпеть режущее прикосновение острых как бритва осколков синего льда. — Пожалуйста, объясните мне, Мать. Я не понимаю… Я не знаю, что делать. Не знаю, какой путь правильный… Я…
Я замолчал, не поднимая головы и невидящими глазами разглядывая неровные, коротко обрезанные ногти на своих по самые локти вымазанных в крови руках. И пусть эта кровь не видна чужому глазу, я все равно знал, что она есть.
Она есть…
Больно. Очень больно, когда все мечты, все желания и надежды вдребезги разлетаются о холодные, безразличные ко всему живому и неживому глыбы льда. И неважно, какого цвета этот лед. Черный или синий. Это все равно больно.
Все. Я был опустошен, выжат как лимон, раздавлен. Я был готов признать свое поражение, был готов почувствовать опускающиеся мне на плечи чужие руки, которые поволокут меня на улицу, где — никаких сомнений — меня уже будет ждать машина со знакомой всем и каждому в этом городе эмблемой на борту. И нельзя было сказать, что я этого не заслужил — все было честно. «Зло должно быть уничтожено» — таково неизменное правило инквизиции. Сейчас это зло кроется во мне, значит…
Это неизбежно. За те слова, что я сейчас здесь произнес, наказание может быть только одно…
Я даже не стану сопротивляться…
Я устал… Я больше не могу…
Пусть будет то, что будет…
Тонкая сухонькая ладонь мягко опустилась на мою голову, скользнула по коротко стриженным волосам в извечном жесте благословения. Ничего не понимая, я вскинул голову и успел заметить, как удивленно переглянулись стоящие за спиной Матери Ефросиний церковник и инквизитор. А потом… Потом я встретился взглядом с глазами живой святой. И утонул в них.
Никакого льда. Только безбрежное море ласкового тепла и света.
— Благословляю тебя, сын мой, — негромко проговорила настоятельница. — Да будет Господь милостив к твоей душе. Теперь я понимаю…
Я молча хлопал глазами, все еще будучи не в силах опомниться.
— В тебе слишком много тьмы, Алеша. Но и света немало. Добро и зло борются в твоей душе. И это хорошо, потому что означает, что душа твоя еще не мертва, не закостенела в отрицании всего и вся. Она истекает кровью и болью, мечется, ищет путь, который способен вывести ее к истине. Она даже готова впустить в себя тьму, лишь бы только обрести путеводную ниточку, лишь бы увидеть смысл и цель в своем существовании, не зная, что и то и другое уже заключено в ней самой.
