— А скажи мне, прелестный малютка, почему ты меня об этом спрашиваешь? — уже довольно нетрезвым голосом произношу я.
— Потому что про себя ты мне ничего не расскажешь, даже если мы целый день проболтаем. — Улыбка у Дракона такая… широкая. Словно две улыбки разом. Человеческое лицо для подобной улыбки маловато. Невместительно.
— Думаешь, про Герку я все-все расскажу, вот заодно себя и выдам? Хитро, геноссе! — хихикаю я, уткнувшись носом в теплую кружку, пахнущую гвоздикой.
— Просто я однажды заметил: мы, мужчины… — Дракон делает едва заметную паузу, словно намекает мне, что он хоть и относится к этой категории, но как-то по-особому относится. Не совсем как человек. Или совсем не как человек. — …охотнее общаемся с теми женщинами, которые не рассказывают, а выслушивают. Нас. Задают вопросы, поощряют трепотню, вызнают детали. А потом удивляемся, что попались в руки манипуляторше, которой, по большому счету, на нашу личность плевать. Она ее воспринимает в качестве бибабо. И мы трепыхаемся на чужой руке, пока нас не сбросят. Потом у нас внутри образуется пустота и мы теряем смысл жизни. Довольно надолго. Иногда — на всю жизнь.
— Зато болтушки вроде меня безопасны, да? — Я хлопаю ресницами, изображая глупость несусветную, вселенскую.
— Женщины, у которых есть, о чем рассказать, не подпитываются чужими душами. Не паразитируют на любви народной. Не превращают окружающих в зомби. Они живут тем, что у них есть своего. Вот так! — и мой мудрый поклонник щелчком отправляет скомканную салфетку в корзину возле столика.
Вот уж не думала, что мужчины анализируют причины жизненных неудач. И пытаются изменить орбиты своего движения относительно женского пола, а не кружить по заданной, регулярно натыкаясь на одни и те же астероиды и переживая каждый раз мировую катастрофу. Или этот Дракон какой-то неправильный, или мое представление о мужчинах — однобокое.
Да и зачем мужчинам меняться? Разве привычка все анализировать меняет орбиту? Мы, женщины, поверяем каждый свой промах трудами какого-нибудь специалиста — и что, совершаем меньше промахов? Нет, просто после очередного говорим себе: ну вот, так я и думала!
— Может, вам нравятся именно манипуляторши, а не эти, которые живут своей жизнью? — пожимаю плечами я.
— Конечно, нравятся. Они так похожи на наших мамочек! — язвит Дракон. — И нам нравится быть зомби!
— Смеешься, да-а-а? — канючу я. — Знал бы людей, над святым бы не смеялся!
— Да, — покаянно склоняет голову он. — Любить манипуляторов всей душой, жить гармоничной жизнью зомби — это святое.
Мы переглядываемся и понимающе улыбаемся друг другу. Хорошо, когда не требуется топить собеседника в разъяснениях и проходить с ним по всей логической цепочке от начала до конца. Надо признать: женщины любят не плохих и не хороших мальчиков. Они любят понятливых. Ну, может, не все. Может, только я.
Открытая эстрада рядом с нами время от времени взрывается незабвенной попсой. И классикой. И попсовой классикой. Сейчас там раздается: «The people say: when you’re in love tomorrow never comes!»[48] Все правильно. Завтра не придет, если ты влюблен. А если ты осторожен, не придет сегодня. Вся твоя жизнь станет бесконечным завтра. Думать о нем, просчитывать его, бояться его, обеспечивать его — все на завтра и никакого сегодня!
Кажется, я слишком ношусь со своим завтра. Стоит отдохнуть от него. Сбросить будущее со счетов и пожить в настоящем.
Глава 20. Любопытство, открывающее пути
После моего очередного превращения накал событий отчетливо снизился. Как-то стало неинтересно ходить ногами в свете того факта, то и я, и Дубина — драконы. Причем отменно летучие. И непобедимые для монстров. И практически бессмертные — что и вовсе аннулировало наш с Геркулесом интерес к жизни.
Вот так попросишь у высшего распорядителя судеб какой-нибудь особо вожделенной вещи, попросишь — да и получишь. И все. Жизнь кончена. Когда нечего хотеть и нечего бояться, остается только камнем на перекрестке застыть: все дороги перекрыты — и направление к, и направление от.
Единственно что у нас с напарником осталось — это любопытство.
Самая заштатная эмоция, когда выживать приходится. Но спасительная, когда выживание оканчивается. Не прерывается на минутку, которой только на то и хватает, чтоб дыхалку восстановить, а именно заканчивается. И тебе больше ничего не грозит, кроме смерти мозга от скуки…
Словом, вместо упоения драконьим всемогуществом, я, прямо как есть в драконьем виде, сбежала и от Геркулеса, и от его возлюбленной Кордейры. Сбежала и забилась в какую-то северную пещеру задом вперед, выставив наружу только кончик носа и один глаз — чтоб отслеживать смену дня и ночи.
Мой благоприобретенный организм радостно демонстрировал сугубо драконьи фишки: если проходил час, я замечала одно-два мгновения, не больше. Облака проплывали по небу со скоростью гидроцикла Джеймса Бонда, солнце и луна не восходили, а вылетали из-за горизонта, деревья вспыхнули, почернели и оголились — и мир оделся в белое и многослойное, как самая помпезная из невест.
Смотреть стало совсем не на что. И всплыли воспоминания.
Я и раньше припоминала отдельные факты из жизни Викинга. И все больше тюрьмы-побеги, туризм-каннибализм… Но ЭТО!
Я вдруг вспомнила себя до Викинга. Вернее, сначала я вспомнила другую женщину.
Она вышла из бархатной темноты за смеженными веками — красивая невозможно. Облако рыжих волос окутывает плечи, глаза светятся синим полярным льдом, тонкие черты каменеют от надменности и ненависти. И во всем ее облике — ничего, кроме надменности и ненависти.
Я гляжу на это великолепное существо с горечью и презрением, на которое, как мне казалось, давно неспособна. Это послевкусие разочарования, осадок обожания. Это обманутое обещание любви. Откуда оно у Викинга, которая не верит даже собственному другу-рабу по имени Геркулес?
Оттуда же, откуда и у всех. Из детства. Из юности. Из семьи. Когда-то и у Викинга была семья. Была-была, не сомневайтесь. Она росла не в приюте для малолетних киллеров, не кочевала из приюта в колонию и обратно. Она была дочерью самой красивой и самой никчемной женщины на свете. Которую я никогда не понимала.
Зато теперь я — дракон. И я могу войти в ее разум, как в болотную грязь, и раствориться в нем, и проникнуться им, и самой стать грязью.
* * *
Мое лицо валится на меня из зеркала — огромное и неотвратимое, как срубленная секвойя. И такое же складчато-узловатое. На нем буквально нет живого места. Живого, гладкого, ровного, упругого места, которого было так много — еще вчера. Буквально вчера.
