Шпилька врезала статуе по шее, и мраморная голова с треском откололась и грохнулась в пыль. Паук с омерзением оттолкнул ее ногой, вдавив лицом в дорожный песок. Задира подбежал и изо всех сил уперся в бок безголового воина, пытаясь повалить его на землю вместе с постаментом:
— Паук, Эльф, помогите же, Барлог заешь! Нечего ему тут стоять! Это наши, наши горы!
Шпилька воинственно потерла нос, бросила палку и присоединилась к нему:
— А ну навались! Пусть лешачка себе этого истукана, знаешь, куда запихнет?!
Тогда мы с Пауком не выдержали и нажали вместе с ними. Статуя подалась, качнулась — мы шарахнулись в стороны, и она рухнула, разваливаясь на куски, взметнув пыль и оставив за собой квадрат вдавленной почвы, пахнущий разрытым погребом и кишащий червями. Паук зачерпнул в придорожной канаве жидкой грязи и наляпал ею на свежем изломе мрамора руны аршей: «Валите в лес!» Какая-то непонятная сила окунула мои пальцы в ту же канаву и вывела ими ниже, эльфийской вязью: «Эти горы свободны!»
Потом Задира и Шпилька расписывали мраморные осколки орочьей бранью, а мы с Пауком стояли в стороне, соприкоснувшись локтями, и смотрели на это поношение. И ни капли раскаяния или возмущения во мне не появилось.
— Глупо это, да? — произнес Паук с несколько смущенной ухмылкой. — Как дети, все равно…
— Наверное, не так глупо, — сказал я и толкнул его плечом. — Никто не позволял ставить этого идола на вашей земле. На насилие логично отвечать насилием, разве не так?
У меня чуточку отлегло от души.
Остановившись на ночлег примерно в миле от разбитой статуи, мы решили не разжигать костер. Огонь виден далеко; к чему разведчикам обнаруживать себя? Согласно карте, начерченной и рассчитанной с той точностью, какая вообще присуща инженерам аршей, ближайшая деревня находилась не дальше, чем в трех — трех с четвертью милях отсюда. Вдруг какой-нибудь местный пропойца, заблудившись, вздумает завернуть на огонек?
Мы условно перекусили. Вяленое мясо вовсе не так плохо с чесноком и ржаными сухарями, но сухарей осталось немного, а чесноком я, по ряду причин, решил не злоупотреблять, поэтому ужин нельзя было назвать отменным. Мне ностальгически хотелось теплого молока с медом, Задира и Шпилька обменивались мыслями о превосходстве сырого или чуточку тронутого огнем мяса над походным провиантом. Эта болтовня несколько скрасила нынешнюю скудность ужина.
Потом мы устроились спать в папоротнике, завернувшись в плащи, только Паук остался сидеть под разлапистой, наклонно растущей елью, в карауле, на всякий случай. Вечер был свеж и довольно тепел, я заснул быстро и проспал, кажется, лишь несколько минут, но проснулся от дикого озноба, когда небо уже вовсю начинало рассветно бледнеть.
Я кутался в плащ, поджимая под себя ноги и втягивая голову в плечи, но это слабо помогло. Утренник выдался просто исключительно холодным — трава вокруг поголубела от инея, дыхание отмечалось паром, как в зимний мороз. Мои товарищи, впрочем, блаженно спали, не обращая внимания на холод — уютно, словно котята в корзине, и пар клубился над их головами. Я позавидовал.
Шпилька, сидевшая на месте Паука, на охапке еловых ветвей, полюбовалась на мою возню, потерла щеку и ухмыльнулась:
— Рано еще, Эльф!
— Шпилька, — взмолился я, — погрей меня, а? — и только проговорив, сообразил, как это звучит на языке аршей.
Шпилька задохнулась от неожиданности и негодования:
— Ты, Эльф, наверное, совсем одурел! Я думала, у тебя лучше с головой. Знаешь, мы с тобой товарищи, конечно, но подружку для погреться поищи-ка в другом месте!
Я не успел возразить — меня душил хохот, зато гневная Шпилькина тирада разбудила ребят.
— В чем дело? — возмутился Задира, протирая глаза. — Вы чего орете, еще ночь!
— Эльф мне предлагал греться, — сообщила Шпилька мстительно.
У Паука случились конвульсии от смеха, а Задира, похоже, принял ее кокетливое заявление не то чтобы всерьез, но как личный вызов:
— Эльф, а уши тебе давно не откусывали?
— Свои уши побереги, Задира, — отозвался я. — Тебя, дружище, я уже разок валял, нет?
И вышло именно то, чего моим душе и телу не хватало в данный момент: Задира ввязался в потасовку, через миг мы катались по папоротнику и полусерьезно друг друга пинали — и я, наконец, согрелся. После этой возни от меня валил такой же пар, как от Задиры; Паук со Шпилькой получили дивное утреннее зрелище и явное удовольствие.
— Съел? — стряхивая с себя прилипшие травинки, фыркнул Задира. — Тоже мне…
— Спасибо, милый, — сказал я. — С тобой было очень тепло, возможно, теплее, чем с нашей барышней. Можно называть тебя подружкой?
Ах, какое у него было выражение лица! Такой приступ возмущения, что любо-дорого — он даже не нашелся, что на такую наглость ответить, только пнул меня в плечо! Шпилька завизжала от восторга.
— Дураки, — заявил Паук благодушно. — Эльф просто мерзнет почем зря, как все люди. Он вообще не это в виду имел, просто болван и говорить толком никак не научится.
— Гады вы, — смеясь, сказал Задира. — Просто сволочи, всем известно. А Эльф со Шпилькой меня подначили, подонки. Шпилька, ты с ним заигрывала, да?
Ну и от Шпильки получил, конечно. У Задиры, видимо, появился очень умный план реванша: одно дело возиться со мной, а другое — с боевой подругой. Но он напрасно лизнул ее в уголок губ, когда представилась возможность, — Шпилька тут же его оттолкнула, встряхнулась и сказала:
— Все, хватит, давайте завтракать.
Завтрак вышел очень ранний, зато вся наша команда пребывала в прекрасном расположении духа. Мы ели и смотрели, как розовый краешек солнца приподнимается над горами, а белесое небо наполняется дивным зоревым светом — это было лучшей приправой к нашей скромной трапезе.
К городу мы подошли гораздо позднее полудня, ближе к вечеру. Воздух потеплел, стало почти жарко; день был так ярок, что городская стена, королевские штандарты над ней и юная, еще золотистая зелень придорожных деревьев казались раскрашенной картинкой в книге. Я смотрел из перелеска, как вдалеке, над воротами, развеваются алые вымпелы с золотыми львами, — и мое сердце колотилось сильно, до боли.
Паук предложил. Возможно, мне надо было отказаться, но теперь поздно. Он уже передо мной, город Светлоборск. Здесь, триста лет назад, когда он был еще небольшой деревушкой, я родился.
Страшно было идти. Не знаю, почему. Я не сомневался, что никто из горожан мне не угрожает. Я не сомневался и в том, что мои ребята, дожидаясь меня за городской чертой, отлично сумеют постоять за себя. Но при этом я почему-то чувствовал дикий страх, от которого дрожали колени и подкатывала тошнота.
