Раненый недовольно глянул на говоруна. Но тому, похоже, было все равно.
— Ну шо, криминальный авторитет, кличка Чабан, отбегался? Будем знакомиться или глазки строить?
Из всей фразы абарец понял лишь предложение знакомства и поморщился, в полной мере осознав гнусность своего положения. Что может быть позорнее для истинных воинов драконьего рода, чем попасть в плен к тем, чье назначение — отдавать жизни во славу небесного Господина, отца планеты, сотрясателя недр?
Горе ему, оставшемуся верным даже в тот час, когда многие драконьего рода изменили предназначению своему и стали лишь крылатыми шавками земных владык. Что все они могут знать о воинской чести? И как жить теперь, навеки покрывшись несмываемым позором? Абарец прикрыл глаза, призывая смерть вспомнить о том, кто столько лет дарил ей человеческие жизни. Теперь он готов на последнюю щедрость — подарить и свою.
— Ойген, ты все раны ему обработала? — раздалось над головой.
— Все, больше нет.
— Шо я могу сказать? Если мы отдельно не постараемся, тулово будет жить. Порезали его густо, но неглубоко. Посмотри у меня в седельной сумке, там банка с такой рыжей крышкой. Только будь аккуратна, это медицинский клей. Сейчас ему порезы заклеим, и станет как новенький. Ну шо, пастырь, молчишь, знакомиться-то будем? Или ты такой нелюдимый, шо лучше тебя оставить в покое и бросить на съедение волкам и воронью?
Абарец презрительно скривился, однако вдруг ощутил странное, прежде незнакомое чувство: ему почему-то хотелось жить, хотелось остро и страстно. Вовсе не мечталось, как прежде, устремиться в объятия смерти — самой прекрасной из женщин. Более того, он чувствовал благодарность к своей пленнице за спасение, чувствовал желание смотреть на нее долго, не отрываясь. От такого ощущения стало жутко, точно весь мир разлетелся в клочья и он вовсе не он, а кто-то чужой, вселившийся в изрубленное тело. «Колдовская мазь, — пронеслась в голове ужасная мысль. — Эти твари сильны ворожбой!»
Абарец начал шептать слова выученного в далеком детстве древнего, как горы, заговора от чужой колдовской силы. Бабка, передавшая ему сокровенное знание, уверяла, что стоит проговорить это заклятие — и вражьи чары от них расточатся тысячей черных мотыльков.
— …арук арук охан хур, — договорил он и открыл глаза, надеясь увидеть, как исчезают, сливаясь с ночной тьмой, клочья чужого заклинания.
Тощий нурсиец аккуратно поливал его раны чем-то прохладным, и те, казалось, уже начинали затягиваться. Ни одного мотылька, ни одного даже самого паршивого черного крылышка!
«Не может быть», — ошеломленно думал абарец и вдруг почувствовал, как что-то нестерпимо жжет глаза, как теснит грудь, а потом — о ужас! — ощутил, что плачет. Нет, не может быть! Он бы все сейчас отдал, чтобы осушить катящиеся по вискам слезы, чтобы никогда они не позорили его, тем более перед чужестранцами!
— Меня зовут Нурт, — через силу выдавил он. — Нурт из рода Предвечного дракона.
Конское ржание бесцеремонно растревожило ночную тишь.
— О! — Лис поднял указательный палец. — Благородная дама Ойген, кажись, твой приехал!
Женя возмущенно фыркнула:
— Ничего он не мой!
— По речам так и правда не Цицерон, но шо уж так сразу — немой? Он столько опасностей пережил, шоб сюда добраться! Вон, Брунгильду с собой притащил, шоб ты не сомневалась, какие лишения он способен превозмочь.
В этот миг всадники показались из темноты и очутились совсем рядом с разведенным на берегу костром.
— Привет участникам забега! — шевеля угли длинной веткой, небрежно бросил Сергей. — Так и будете свысока глядеть или спуститесь на бренную твердь?
Всадники спешились.
— Ойген! — Брунгильда, распахнув объятия, бросилась к ошеломленной нурсийке. — Прости меня! Я проскакала полторы сотни миль, чтобы просить тебя о прощении! Я так виновата, так виновата! Но это все он! — девушка ткнула пальцем в сэра Жанта.
— А что я? — страдальчески взвыл Карел.
— Тихо всем! Превратили мировую драму в мексиканский сериал! Врагу ворот, а у вас «чего — ничего, муси-пуси».
Между тем Брунгильда поймала Женечку и, невзирая на попытки отстраниться, стиснула так, что у несчастной хрустнули ребра.
— Сударыни, — вмешался Лис, — оставьте неуместные нежности и давайте займемся делом. Мы тут не баклуши бьем, а отечество спасаем. Между прочим, ваше отечество! Потом лобызаться будете.
Брунгильда отстранилась. Сама не зная, почему, она побаивалась насмешливого дядьку обожаемого принца.
— Шо-то мне подсказывает, мадемуазель Брунгильда, — между тем говорил Лис, — есть в глубине ваших мыслей што-то такое, шо и нам бы хорошо бы узнать.
Сестра майордома уставилась на Рейнара. Она готова была поклясться, что ничего не говорила, да и ее спутники не успели с ним даже словом перемолвиться.
— Да, я… — неожиданно запинаясь, начала она, пытаясь сообразить, как объяснить происхождение собственных знаний.
— Если вы хотите сказать, что унаследовали познания от вашей тезки и как бы родственницы, это я и так знаю.
Брунгильда на всякий случай отодвинулась от нурсийца. Она и сама опасалась признаться себе, что ее ночные видения — память гарпии.
— Я знаю о хаммари, — наконец выдавила она.
— Неслабое заявление, — хмыкнул Сергей. — А поподробнее?
— Хаммари идет сюда. Он никогда не смирится с изгнанием. Для него люди — ничто, комья грязи. Лишь драконы преграждают им путь. Но их становится все меньше. Хаммари наловчились уничтожать драконьи кладки в своем мире, и теперь только здесь, скрываясь, те могут выращивать своих детенышей. Но уже есть в этом мире земли, в которых хаммари одержали верх. Они уже повелевают целыми народами, — глаза Брунгильды гневно вспыхнули. — К примеру, вот ими, — она ткнула пальцем в сторону лежащего у костра абарца.
— Это неправда! — вскинулся тот. — Мы воины драконьего рода! Как и ваш Дагоберт, между прочим. Это они, — он кивнул в сторону Рейнара и стоявшего рядом сэра Жанта, — пришли сюда, чтобы вбить клин между братьями. Те, кого зовешь ты хаммари, — верные слуги сотрясателей недр.
— Не слуги, — отозвался охотник, сидевший поодаль со связанными руками и ногами. — Вовсе не слуги, я сам видел это.
Самому могучему дракону не просто убить самого мелкого червя.
Ю Сен Чу
Все взгляды обратились к сидящему под деревом охотнику. С момента появления на берегу этот лесной человек не проронил ни слова. И вот теперь вдруг заговорил, резко и решительно.
