Те и так не очень-то прятались, но подглядывать было гораздо интереснее.
…Впрочем, всему на свете положен предел – кроме бессмертных богов, да хранят они нас и не оставляют своим благоволеньем! – и настал тот день, когда Амфитрион и Телем с немалым сожалением покинули гостеприимный Киферон и отправились домой, в Фивы.
А Ифит Ойхаллийский мигом вспомнил не только то, что он наследник своего отца (басилей Эврит за последние пять лет четырежды наезжал в Фивы, в палестру, и всякий раз оставался доволен и Ифитом, и успехами близнецов, пряча ревнивый огонек, нет-нет, да и вспыхивавший под густыми бровями), но и то, что он, Ифит-лучник, теперь единственный учитель на целых двоих учеников!
Зря, зря расслабились братья, глотнув хмельной воли! Седые пастухи только диву давались и хмыкали в кудлатые бороды, видя, как по приказу Ифита близнецы вихрем носятся вокруг стад наравне с пастушьими псами, скачут через ручей туда-сюда, взяв по увесистому камню в каждую руку, ясеневым древком от копья друг дружку молотят да кулачным боем с длинноруким Ифитом тешатся!
Ну, лук со стрелами – это вообще дело святое… Шишку на сосне видите? Какую, говорите, шишку? Вон ветка сбоку отвисла, две шишки на конце, а третья чуть левее… не видите? Ноги шире плеч, в коленях согнуть, спина прямая, в руки по камешку – стоять и смотреть, пока не увидите!
Настоящий лучник не смотрит, а видит, не видит, а чует, до мишени сердцем дотрагивается, полет стрелы нутром слышит; сам стреляет, сам летит, воздух собой режет, сам в мишени дрожит и второй стрелой из колчана выходит…
Эй, спины-то не гнуть, лентяи!
Вот тут и дрогнули заросли олеандра на дальнем конце поляны, где Ифит-Ойхаллиец близнецов мучил; хрустнули ветки, брызнув солнечными бликами, и прорвался кустарник хриплым ревом – страшным, голодным, не звериным, не человечьим, а таким, каким, небось, несытый Кербер тишину Аида тревожит.
С полуоборота вогнал Ифит стрелу на звук в переплетение душистых веток, а другая пернатая посланница запоздала, обиженно ткнувшись прорезью в тетиву… был рев – и нет, как не бывало, тишина вокруг, и лишь слабое поскуливание из олеандровых кустов, слабое, еле слышное, но – о боги! – вполне членораздельное.
– Ой, мамочки мои!.. ой, дурак… ой, да где ж таких рожают, что шуток не понимают?.. Ой, мамочки мои родные… ухо-то, ухо жалко-то как!.. ой, дурак…
И тут загоготал лес, затрясся, разродился многоголосым ржанием и звонким девичьим смехом, топотом и хрустом, воплями вперемешку с визгом, хлопаньем в ладоши, басистым улюлюканьем – и во все глаза глядел Ифит-лучник на толпу, вывалившую на поляну с разных сторон.
Козлоногие, козлорогие, лохматые, хвостатые, шумные, в обнимку с развеселыми девицами, не прикрытыми ничем, кроме собственных волос да чужих мохнатых лап на талии, дышащие вином, диким чесноком и жаром здоровой глотки… одно слово – сатиры.
Ифиту, как горожанину, редко приходилось пересекаться с вольными титановыми племенами, будь то лапифы-древолюди, кентавры или те же сатиры – и уж в таком неимоверном количестве он их не видел никогда. Правда, вспомнив о своем достоинстве учителя и оглянувшись на близнецов, Ифит был удивлен чуть ли не больше, чем при явлении сатиров с девицами: братья взирали на гостей равнодушно, без особого интереса, аккуратно сложив камни к ногам и негромко переговариваясь между собой.
– Да ну их! – долетел до Ифита обрывок фразы, брошенной Алкидом брату. – Я с ними гулять не пойду! Опять, козлы, перепьются, потом начнут приставать; а не они, так бассариды эти потные… ну их всех! Лучше из лука постреляем…
– Какие бассариды? – оторопело переспросил Ифит. – Кто такие?
– Да девки эти, – объяснил ойхаллийцу Ификл, почесывая только что укушенную мошкой щеку.
– Нимфы, что ли?
– Это не нимфы. Нимфы тихие, все больше песни хором поют, особенно напеи – долинные… или луговые, лимнады. А это – бассариды… ну, которые в свите у Диониса-Вакха!
– Вакханки! – догадался Ифит. – Менады!
– Это мы их так зовем, – вмешался Алкид. – А они себя зовут – бассариды, спутницы Бассарея. Это Дионис – Бассарей, потому что он такую одежду носит – бассара… только мы не знаем, что это за одежда, потому что Диониса на Пелионе ни разу не видели! А сатиры там тихие, они Хирона боятся…
И осекся, зажав рот рукой.
Но Ифиту было не до того, чтобы вдумываться в слова братьев – поскольку из кустов олеандра бочком выбрался совсем молоденький сатир, сморщенная физиономия которого излучала обиду и уныние. В одной руке сатир держал Ифитову стрелу, другую же прижимал ладонью к уху; из-под ладони капала густая кровь, тяжело шлепаясь на траву и на поросшее шерстью плечо сатира.
Раненый подошел к Ифиту и снизу вверх уставился на рослого лучника, часто моргая влажными глазами навыкате.
– У-у, дылда! – с тоской протянул он. – Кто ж так стреляет?! Стрелять надо, как все – мимо… а то и убить недолго!
– Так чего ж ты ревел? – Ифит ощутил некоторые угрызения совести. – Я думал – зверь…
– Думал он… Тантал тоже думал, да в Аид попал! – раненый, видимо, совсем отчаявшись, махнул на Ифита рукой (той, в которой была зажата стрела) и повернулся к близнецам. – Эй, парни, где вы его откопали, урода этакого?!
– Сам ты урод! – вступились за лучника близнецы. – А это не урод, это наш учитель Ифит. Он, знаешь, как из лука стреляет?!
– Знаю, – скривился сатир. – Вот сейчас придет старшой Силен, спросит: «Куда ты, сатириск Фороней, ухо свое дел?» – что я Силену отвечу?
«Он младший в роду, – прошептал Ифиту Алкид, предвосхищая очередной вопрос. – Поэтому сатириск, а не сатир…»
Ификл же подошел вплотную к несчастному Форонею и, приговаривая: «Не скули, не маленький,» – заставил сатириска отнять ладонь от пострадавшего уха.
Ухо было длинное, волосатое и остроконечное; вернее, оно еще совсем недавно было остроконечное – потому что вся верхняя его часть, как показалось Ифиту, была почти начисто оттяпана наконечником стрелы и болталась на тонкой полоске кожи.
Ификл огляделся, сорвал несколько листьев с какого-то невзрачного на вид растеньица и принялся их жевать. Потом аккуратно приложил на место болтавшийся кончик уха и залепил порез своей жвачкой.
– Мочку разомни, – подсказал брату Алкид. – Помнишь, Хирон показывал?
Ификл кивнул и стал сосредоточенно разминать мочку Форонеева уха, зажав ее между большим и указательным пальцами. Сатириск кряхтел, охал, но стоял смирно; и даже компания его буйных сородичей немного притихла и сочувственно наблюдала за действиями Ификла.
– Заживет, как на кентавре, – бросил наконец Ификл, отпуская ухо и шлепая Форонея по мохнатой ягодице. – Не будешь в следующий раз баловаться… а будешь – так Ифит тебе кое-что похуже уха отстрелит! Понял?
