— Ну и куда же вы пойдете?
— Наверху тоже есть где приткнуться. Кто-то спит на лестничных площадках, другие прямо на улицах. Пойдем с нами.
— Ты хочешь сбежать по той лишь причине, что появилась опасность? — удивился Вилл. — Как же так, ведь твой народ здесь прижился?
— Я никогда не относилась к лордовским фантазиям серьезно. А мой народ не воители, а слабые и надломленные, сбежавшие вниз в поисках хоть какого-то подобия безопасности, — возразила Хьердис. — Как их тан, я не могу забывать об этом.
— Оборванец хочет, чтобы я возглавил мятеж против лорда Уиэри. — Сказанное вслух, это звучало совершенно ирреально. — Он предлагает мне убить Уиэри, пламенной речью завоевать сердца общественности, а затем возглавить Армию Ночи и повести ее вверх, на борьбу с угнетателями.
— Да, очень похоже на Оборванца, именно так его голова и работает.
— Возможно, мне стоило бы чуть подумать над этим планом, нет ли в нем хоть какой-нибудь толики смысла.
— Ты перегрелся, — сказала Хьердис и встала. — Я оставлю здесь мазь, натирайся, когда будет болеть. Не надевай рубашку, пока рубцы не заживут. Избегай алкоголя. Смойся, пока не началась война лорда Уиэри.
— Я не могу бросить своих солдат. Мы с ними сражались плечом к плечу, я…
— Все, — оборвала его Хьердис. — Больше мне здесь делать нечего, так что — прощай.
Она начала спускаться по лестнице, и, прежде чем стук ее подошв по железным ступенькам заглох, Вилл уже спал.
А когда проснулся, рядом сидел с сигаретой в зубах лорд Уиэри, его тонкое бледное лицо выглядело до странности отстраненным. С кружащейся, словно с похмелья, головой Вилл сел.
— Ты можешь меня убить, — сказал лорд Уиэри. — Только что хорошего будет тебе с этого?
Он передал сигарету Виллу, тот сделал длинную затяжку и вернул ее. Его спина все еще жутко болела, но все же мазь, принесенная Хьердис, делала эту боль не такой пронзительной.
— В конце концов, ты же только воин, герой. Я же по сути своей завоеватель и, как знать, может быть, стану когда-нибудь императором. Я знаю, как править, а ты не знаешь, и в этом суть дела. Без меня Армия Ночи развалится буквально за неделю. Союзы, мною созданные, и дань, мною взымаемая, держатся только силой моей личности. Убей меня, и ты сразу потеряешь все, нами с тобою созданное.
— Не думаю, чтобы я смог тебя убить.
— Нет, — согласился Уиэри, — И уж во всяком случае, не холодно, по расчету.
И это было правдой. Непонятно почему, но Виллово сердце все еще лежало к лорду Уиэри. Он бы даже, пожалуй, с радостью умер за этого старого эльфа. Но злость все равно оставалась.
— Почему ты велел меня выпороть?
— Чистейшей воды педагогика. Моя армия тобою восхищалась, и это восхищение могло перерасти в преданность, а потому мне было необходимо твердо установить, кто тут хозяин, а кто его гончий пес. Не брось ты мне вызов с этой лошадью, я нашел бы другой предлог. Это же моя иллюзорная реальность, а не твоя.
— Не понял.
— Ты однажды спросил меня, как дошел я до жизни такой, что таюсь в темноте, ем крыс и прогоркшие пончики и таскаю в постель помоечных хайнток, спросил и остался недоволен моим тогдашним ответом. Позволь мне рассказать поподробнее. Каждый видит, что я из высоких эльфов. Большая часть солдат считает мой титул придуманным, однако могу тебя заверить, что он мой от рождения. А как же можно с моей кровью и моими связями оказаться в итоге… — он сделал неопределенный жест, — здесь?
— Как же?
— Это началось одним прекрасным утром во Дворце Листьев. Я рано проснулся и увидел, что слуги открыли все окна; день был изумительный, и в комнату задувал ветерок, чуть холодивший мне кожу, как вода прогретого солнцем озера. Я тихо, боясь потревожить своих наложниц, встал, накинул кимоно и вышел на балкон. Солнце едва поднялось, так что половина земли была на свету, а половина еще в тени, и в самом центре мира, его фокальной точкой и назначением был… я. На меня накатило ощущение огромной невесомой пустоты, слишком легкое, чтобы назвать его отчаянием, и слишком безжалостное, чтобы зваться как-нибудь иначе. Мраморные перила балкона доходили мне до пояса, так что не было ничего проще, чем на них забраться. Стоя на вершине Вавилона, я глядел вниз, на пригороды и гидропонные фермы, скрытые кое-где клочьями утреннего тумана, смотрел и упивался возможностью видеть их с такой высоты. Сказать, что меня неодолимо тянуло шагнуть за край, было бы излишне драматично. Назови это минутной причудой… Так я и сделал… Но мне в моем тогдашнем настроении мир казался настолько иллюзорным, что всякая связь между ним и мною исчезла. Даже тяготение и то меня не касалось. Я шагнул вперед, в пустоту, и встал. И никуда не двигался. В этот момент мне грозила величайшая из опасностей, поскольку я ощутил, что мое постижение расширяется, захватывая весь мир.
— Я не совсем понимаю, — заметил Вилл.
— Есть единая сущность, одухотворяющая все живое — от мельчайшего существа, влачащего скудное существование на огромной, как бесплодная пустыня, скорлупе другого существа, слишком мелкого, чтобы видеть его без микроскопа, и до гордой вершины бытия, моей скромной и царственной личности. Эта сущность одушевляет даже неживую материю — простейшее «аз есмь», позволяющее валуну знать, что он валун, горе, что она гора, а камешку, что он камешек. Иначе все было бы текуче и переменчиво… Тело, как тебе хорошо известно, — это на девять десятых вода, и есть такие, кто говорит, что жизнь это не более чем способ воды перемещать себя с места на место. Когда ты умираешь, эта вода возвращается в землю и в силу естественных процессов испаряется в воздух, где она соединяется с водами, бывшими прежде змеями, верблюдами, императорами… и снова дождем падает на землю, возможно, чтобы влиться в ручей, превращающийся далее в реку, текущую в море. Рано или поздно все, за исключением малой горсточки праха, неизбежно вернется в мирообъемлющий Океан… Сходным образом, когда ты умираешь, твоя жизненная сила сливается с жизненными силами всех, кто когда-либо умер или даже еще не рожден, — подобно оловянному солдатику, плавящемуся в огненном тигле Возможного.
— Трудно это понять и еще труднее поверить, — качнул головою Вилл.
— Нет, в это очень легко поверить, но трудно, невероятно трудно знать это наверняка. Потому что признать иллюзорность своего существования — значит балансировать на грани его полного растворения. Стать заедино со всем, что есть, — значит стать ничем, ничем конкретным. Почти перестать существовать. Я испытал тогда момент абсолютного ужаса, чистый и мимолетный, как закатный зеленый луч. Не задерживаясь более, я развернулся и шагнул назад, на балкон. Я покинул Дворец Листьев, отправился в бар и напился до посинения. Потому что я заглянул под маску мира — и там ничего не было! С этого времени я стал глушить себя разгулом и грезами, я пригрезил Армию Ночи, а затем пригрезил мир, который она будет покорять. В завершение я пригрезил ей военачальника — тебя.
