Однажды утром сияющая, слегка зарумяненная Ксения принесла ему кофе в постель, предлагая разделить вместе завтрак, и Фельдман посмотрел на нее — хмуро, словно туча. Он вдруг подумал, что девушка выглядит искренне влюбленной, в ее взгляде читалось такое счастье, что от его света можно было ослепнуть. Евгений подумал, что она смотрит на него так, словно собирается любимому мужу рассказать о долгожданной беременности. Утро померкло. Захотелось поправить удушающий галстук, затягивающийся на шее. Мужчина даже сделал неосознанное движение рукой, чтобы поправить ворот рубашки, ослабить давление, но вспомнил, что сидит полностью обнаженный в номере гостиницы, укрытый лишь кусочком простыни.
Решение было резким и безапелляционным.
— Нам пора это прекратить, — резко, без подготовительных речей обрубил Фельдман. Такая честность и прямота — самое милосердное решение, на его взгляд. Она не дает возможности тешить себя иллюзиями, погружает человека сразу в стадию невыносимой боли. Но когда любишь и расстаешься, эта стадия неизбежна. Просто подготовительный этап был полностью кастрирован.
Фельдман не знал, что он пытается не Ксению освободить, а себя самого, что девушка давно заняла место в его сердце. Хотя вырванный ею уголок еще не был зафиксирован разумом, хотя Евгений был твердо уверен, что стыд за использование девчонки, которая росла у него на глазах, должен быть вытеснен, то, что он во сласти «сикорскоти» стало для него открытием, пришедшем не сразу.
Погасив свет в любящих глазах, проводя параллель с женщиной в положении, смотрящей на любимого мужчину, он, сам себе не отдавая отчет, оказался проницательным — Ксения действительно собиралась сказать, что ждет ребенка.
Своей жестокой резкостью Фельдман разбил сердце Сикорской. Находящаяся на грани отчаяния, она чуть не вышла в окно, раз и навсегда покончив с жизнью.
***
Май-месяц
— Я приехал, как только смог, Ксюша, — мягко взял ее за руку. Словно и не разгонял толпу врачей, грозясь всех уволить. Кто-то смелый сделал Евгению замечание о том, что без маски и халата заходить в родильное отделение нельзя, и чуть не поплатился за это. Еще не родился на свет человек, который смог бы что-то запретить главе одного из самых могущественных кланов одаренных. Фельдман еле сдержал себя.
— Я н-не… ай… мамочки-и-и… — Ксения скрутилась в родовых муках.
— Что? Болит? Я сейчас! Немедленно обезбаливающее! — Фельдман потерял весь свой лоск, рвал и метал, грозясь камня на камне не оставить от больницы, если с роженицей или ребенком что-то случится.
— Н-нет, все нормально. Боль… так и должно быть. Не надо ничего. Зачем ты приехал? — Ксения посмотрела затравленным взглядом.
— Ты избегала разговора со мной несколько месяцев. Ксюша…
— Так зачем ты приехал?.. — тихо спросила женщина, вся мокрая от пота, старающаяся выровнять дыхание, облегчить родовые мучения.
— Он и мой сын. Ты не давала мне шанса поговорить, Ксюш.
— О чем говорить? Ты мне все сказал. При чем давно… ай!
— Я… я понимаю, что сейчас не лучший момент для разговора. Мы поговорим обо всем по факту.
— Убирайся… ах…
— Давай я позову анастезиолога.
— Нет, я с-сама-а… все нормально. Как ты вообще сюда прошел? Карантин. Никого не пускают.
— Это сейчас не важно.
Ксения начинала злиться. Боль не давала возможности обуздать собственные эмоции. Хотелось облегчить мучения. Женщина старалась успокоить ребенка, который проходил муки рождения, всеми мыслями и чувствами поддержать его, помочь появиться на свет. Фельдман, разбивший ей сердце, отравлял и без того недостижимое спокойствие.
После короткого спора женщина сдалась. Она мучилась в отдельной палате. Врачи лишь приходили проверить датчики. Карантинные мероприятия не позволяли партнерские роды, поэтому Павел, числящийся отцом, оставил ее одну.
К мучениям Ксении добавились еще и укоры совести. Присутсвие Жени могло быть расценено как предательство с ее стороны. С другой стороны, он все-таки отец.
Гордость заставляла избегать встреч и разговоров с Фельдманом. Она не давала ему и шанса объясниться.
Поддержка Павла была все это время как нельзя кстати. Теплое чувство к нему обитало давно. Это была любовь. Не такая безумная и страстная, всепоглощающая, как к Жене, но робкая и нежная, построенная на уважении и доверии. Фиктивный брак все менее походил на фиктивный, а дружба на дружбу.
Ксения была не готова копаться в себе, поэтому просто сосредоточилась на родах, оставив пререкания на потом. Женя поддерживал, делал массаж, слегка облегчающий муки, говорил всякие глупости, и в то же время гонял врачей туда-сюда по малейшему поводу. От его самодовольной роскошности не осталось и следа. Взволнованный, непривычно внимательный, полностью во власти матери своего сына, предугадывающий ее малейшие прихоти, малейшие потребности.
Врачи, акушеры, санитары были безупречны и уже спустя пару часов краснолицый карапуз раздал свой первый боевой клич, более похожий на мяуканье котенка.
— Дайте, можно? — Фельдман взял замотанного в полотенца младенца, почти не дыша.
Сморщенный, словно старичок, синеватого оттенка малыш что-то угрожающе пискнул.
— Какой ты красавец, — нежное воркование высокого, слегка полноватого мужчины не вязалось с его внешностью. Ксения впервые видела, чтобы Женя так себя вел по отношению к кому-либо — трепетно, с искренней любовью. Из ее уставших глаз котились беззвучные слезы.
Павел стоял за стеклом — в палату не пускали. Он молча развернулся.
Глава 38. Лютость
Ночь урчала ласковым зверем, ластилась теплым ветром, бодрила легкой морской свежестью. Катя поцеловала спящую дочь, нежно провела рукой по пушистым волосам.
— Ма-ам, ням-ням, — пробормотала сквозь сон Лиза, отмахнувшись. Ох и девчонка! Самостоятельная и независимая, но ласковая и отзывчивая. Огонь и вода. Катя полгода уже провела на берегу моря, наслаждаясь общением с дочерью, успокаивая встревоженную душу, зализывая раны. Она, словно голодная, накидывалась на возможность общения с самой родной, самой близкой. Тетя, которая отдыхала вместе с ними — отчасти вынужденно, учитывая ситуацию в мире — не одобряла Катино решение, но и не озвучивала свое суждение вслух. Лишь сведенные брови над переносицей и встревоженный взгляд выдавали беспокойные мысли.
Карантин затягивался. Мир был обуян страстями, но маленькая семья обитала в островке спокойствия. Отдаленная вилла была словно крепость. Воздух, сотрясаемый лишь криками чаек, солнце, дарящее тепло лишь им одним, пустынный пляж, полностью в их власти. Время словно остановилось. Запасы еды еженедельно пополнялись — привозили местные жители. Женщины с удовольствием готовили, до соленого скрипа купались, загорали, дурачились, смотрели фильмы да читали книги. Лизка немного скучала по подружкам. А Наташа с тревогой посматривала на племянницу. Слишком спокойна. Слишком беззаботна. Такая идеальная картинка возможна лишь когда человек хочет казаться, но не показывает истинное положение дел и состояние души.
Но Наташа молчала. Своим невмешательством, тихим присутствием, без лишних вопросов, она, словно скала, поддерживала Катю. И племянница всем сердцем была благодарна за подобное участие. Именно такая поддержка была необходима.
Катерина на цыпочках вышла из спальни, прикрыла дверь, прошлепала босыми ногами на террасу.
— Лед растаял, — мужчина белозубо улыбнулся, протягивая женщине запотевший бокал с летним коктейлем.
— Лизка что-то спать никак уложиться не могла, — пожала плечами Катя, ступнями жадно впитывая тепло от нагретого за день дерева.
— Она взрослая, и сама может лечь, — повел бровью, поддразнивая.
— Паш, ну не начинай, а? — рассмеялась Катя, потрепав собеседника по плечу, и развернулась в сторону шикарного вида: море, посеребренное лунной дорожкой, тихо шептало, манило.
Женщина поежилась, вздрогнув то ли от легкого бриза, то ли воспоминаний, схватила с плетеного кресла шаль и набросила на плечи.
