Чем мы занимаемся, подумал Клавдий с запоздалым отвращением. Акробатический этюд с участием высокого кресла. Кого-то подсажу, кого-то — подсижу… Ты залезешь в кресло, а я буду стоять у правого подлокотника, а он у левого; потом я с его помощью столкну тебя, и его столкну тоже, а у подлокотника будет стоять совсем другой человек…
Он открыл было рот, чтобы объявить перерыв — и увидел, как куратор Бернста, медлительный, вечно погруженный в себя, отрешенный и бледный, поднимается со своего места.
Ведьмы прозвали Выкола, куратора округа Бернст, «железной змеюкой». Он был неповоротлив — и неотвратим. Железная тварь, гремящая сочленениями, в конце концов догонит самую верткую курицу. И придавит без жалости — мимоходом…
Клавдий не любил Выкола. Именно за эту отрешенность. Клавдий не понимал, как инквизитор может быть равнодушным.
— Господа… — именно этим, лишенным всяких эмоций голосом, Выкол разговаривает со своими ведьмами. — Получив приказ господина Великого Инквизитора о чрезвычайных мерах в отношении всех категорий ведьм, а в особенности попытавшись претворить его в жизнь… я был раздражен не меньше, чем коллега Фома.
Выкол замолчал. Вероятно, одна такая пауза способна вогнать в пот самую упрямую из упрямых ведьм.
— Господа… Теперь я вынужден признать, что меры, предложенные Великим Инквизитором, недостаточны. Мы стоим на краю пропасти, господа… и стараемся смотреть в сторону.
В наступившей тишине громко, непристойно громко прозвучал длинный вздох.
Никто не повернул голову сразу. Все медленно сосчитали про себя кто до пяти, а кто и до семи — и только тогда позволили себе взглянуть на Федору Птах, второго куратора Одницы, бывшую — и все это знали — любовницу Клавдия Старжа.
Один только Клавдий не шелохнулся. Не отвел взгляда от верхней пуговицы на пиджаке куратора Выкола.
Выкол выждал минуту. Голос его ничуть не изменился, когда, обведя взглядом молчащее собрание, он проговорил размеренно и четко:
— Поведенческие изменения ведьм невозможно объяснить ни плохой погодой, ни тяжелыми временами, ни чьими-то промахами; я надеюсь, что Великий Инквизитор дальновиднее всех нас. Что он имеет собственные соображения на этот счет…
Тогда Клавдий посмотрел наконец-то на Федору. Она поправилась. Она явно пополнела за те две недели, что они не виделись; говорят, многие женщины от огорчения начинают слишком много есть…
Полнота пошла Федоре на пользу. Сгладила некоторые резкости лица, округлила плечи, даже, кажется, увеличила грудь…
О чем он думает?! Это и есть его замечательные «собственные соображения», которыми он собирается поделиться с коллегами?!
В красивых Федориных глазах, не на поверхности, а глубоко-глубоко, стояла совсем некрасивая паника.
«Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это, да?..»
— Вы будете смеяться, — сказал Клавдий буднично. — Но мы наблюдаем, по-видимому, всего лишь пришествие ведьмы-матки.
* * *
В сарае пахло сеном и землей. И влажной древесиной.
Крыша сарая прохудилась, как старый котел, и зияла дырами и щелями; в дыры острыми лучиками врывался свет. Свет луны…
Нет, это не крыша. Это небо; иглы лучей на нем — звезды…
Ивга бежала, запрокинув лицо, не чуя дороги — но не споткнувшись ни разу, будто ноги сами несли ее.
Иглы лучей на черном небе. Тонкая игла в ее собственной руке.
Хоровод светящихся пятен. Помрачение.
Люди, серебристые тени, приколотые к небу — за сердце. Парят, не тяготясь серебряным гвоздиком в груди; смигнуть, прогоняя слезы — нету людей, только звезды. Смигнуть еще раз — вот они… Тени, нанизанные на белые иглы. Бело-голубые, бело-розовые, зеленоватые…
Красиво.
Ивга засмеялась; длинная портновская иголка в ее руке задрожала.
Красивый мужчина с мягкими белыми волосами, незнакомый Ивге, но вызывающий глухую ненависть… Запах ненависти. Запах железа.
Острая звезда среди прочих звезд…
Она тянется. Она видит, как острие иглы и острая звезда — совмещаются…
Ивга колет. Иголка до половины входит в небо — и выскальзывает обратно. Ржавая.
Звезда тускнеет…
Дуновение ветра. Запах расплавленного парафина; свечи, камфорный спирт, бледнеющее незнакомое лицо. Ивга смеется, бросая ржавую иглу в колодец.
Белый глаз луны, глядящий с далекого подземного блюдца. Луна на дне колодца, ржавая иголка — соринка в недовольном глазу луны…
Ивге легко. Так легко, как никогда еще не бывало; земля несется далеко внизу. Ивга ловит ветер ртом, и, уже попадая к ней в легкие, этот воздух все еще остается ветром. Холодным и диким.
Земля хрустальная. Ивга видит, как голубовато отсвечивает подземный родник. Как тускло желтеет сундук, оплетенный корнями, как белеют чьи-то кости, забытые на дне оврага…
Ни звука — только запахи. Бесконечно разнообразные запахи ветра.
Ивга смеется.
* * *
…Она очнулась; ведьма, стоящая перед ней, продолжала тупо смотреть сквозь нее, в несуществующую даль; в подвальчике было жарко. Кажется, было трудно дышать. Кажется, ритуальный факел коптил.
Несколько минут она приходила в себя. Вместо сладкого ветра спертый воздух допросной. Сотни иголочек, покалывающих руки, щеки, лоб…
Она неуверенно тряхнула головой. Зажмурилась, ощупывая собственное лицо; на плечи ее легли жесткие тяжелые ладони:
— Ну, молодец… Не больно?
— Нет…
В училище… в городском бассейне. Когда по скользкой лесенке поднимаешься из прозрачной, синей от хлорки воды, и земное притяжение наваливается на плечи старым, но уже забытым грузом…
Вот так и теперь.
Она переждала в своей нише, где специально для нее поставлена была низенькая трехногая табуреточка. Переждала, пока уведут оглушенную, одурманенную ведьму. Та, конечно, ничего не помнит…
Ивга испытала мгновенную неприязнь. И зависть; рука с иглой — отвратительно. Полет над травами… над верхушками деревьев…
— Ивга.
Она опомнилась. С ужасом отбросила от себя собственные мысли — ведьмино пусть остается ведьме. Ее грехи и свирепые радости были и останутся до последней капли чужими, Ивга — только зеркало… Зеркало не потускнеет, отражая туман. Зеркало не треснет, отражая молнию…
— Ивга…
Ей показалось, что Клавдий огорчен. И озабочен; она попыталась улыбнуться, но не смогла. Спросила без улыбки:
— Что… никакой пользы? Наши сны… ни о чем? Ничего нового?..
Клавдий жадно глотал газированную воду из тонкого стакана; Ивга почувствовала, как сухо во рту. Пустыня.
Он поймал ее взгляд. Виновато пожал плечами, вытащил откуда-то другой стакан, плеснул воды и ей тоже:
