Я заношу ногу над пропастью — и в последнюю секунду понимаю: я НЕ ЗНАЮ, как снова стать драконом. Ни ключевого ощущения не помню, ничего. Прыгни я сейчас со стены, Дубине придется общаться с эскалопом из моей тушки.
Вот так и погибает большинство героев. Не от вражеской руки, а от собственной самонадеянности. Привыкаешь к мысли, что у тебя на вооружении и то есть, и се, и все. И заодно к мысли, что ты непобедим и непостижим. Ха! Лучше уж паранойя, чем эта гармония мыслей и чувств, блин.
Избегнув смерти благодаря остаткам страха высоты, я традиционным способом преодолеваю лестницу, ворота и вдоль стены подхожу к Геркулесу. Тот сидит, скрестив ноги и уставившись перед собой невидящим взглядом.
— Кордейра меня бросила, — произносит он невыразительным голосом. — Испугалась.
— Вернется. — Мне хочется пренебрежительно махнуть рукой, но я воздерживаюсь. На его месте мне бы захотелось оторвать эту руку, позволяющую себе лишнее, когда у меня такое горе.
— Я для нее чудовище.
— Потому что она видела в тебе принца. А я для нее чудовище с самого начала. Пойду, поговорю с нашей овечкой.
— Ты ее презираешь? — Он поднимает на меня глаза, в которых нет ни грана веры. Зато тоски — целый океан.
— Я ее не понимаю. Я ее опасаюсь. — Перед Дубиной в таком состоянии надо быть очень осторожной и очень честной. Он, когда расстроен, бывает до ужаса энергичным.
— Боишься, сделает из тебя королеву-мать? — усмехается мой опасный собрат по оружию.
— Нет, просто королеву. — Плохо же он меня знает, если думает, что беглая каторжница боится роли королевы на пенсии. Вот правящей королевы — это да! А не правящей… Тьфу!
Дубина поднимает брови, как будто эта мысль кажется ему непривычной. А я иду искать Кордейру, пока он там мимику разрабатывает.
Думала, Кордейра отыщется в спальне, среди конфеток-думочек, в слезах и размышлениях о том, как ей жить дальше, без веры в людей. В нелюдей. В прекрасных принцев, короче.
А она, оказывается, во внутреннем дворике лютует. Нашла где-то двуручный меч (где-то! в своей оружейной!) и рубит в капусту свой собственный скульптурный портрет. Мраморный и ОЧЕНЬ крепкий. Бело-розовые брызги в изящных прожилочках так и летят, так и летят.
— Кордейра! — решительно выступаю я на передний план. — Корди! Послушай меня!
Она опирается мечом на исколотую балюстраду и дышит, дышит, хватая воздух широко открытым ртом. Неудивительно. Эфес меча достает ей до лица. Принцесса кладет нежно-округлый подбородок на планку рукояти и вглядывается в меня, как пойманная мышь в разыгравшуюся кошку.
— Он не дракон. Он им стал, испугавшись, что пристрелил меня. И я не дракон. Мы не едим членов знатных семей, ни девственных, ни развращенных. Мы не спим на сокровищах. Мы не жжем деревень и не облагаем царства оброком. Мы здесь потому, что Геркулес тебя любит.
Ай да я! Все объяснила четко и внушительно, как в милицейском протоколе. Совершив пандат в окно, у пострадавшего слетела шляпа. Сейчас она меня этим мечом, сейчас…
— Он уже ушел? — хрипит Кордейра. Осипла с натуги, на дракона собираючись. В одиночку и с папиным ножиком не по росту. Ошиблась я в девочке.
— Мы сейчас уйдем. Если ты хочешь. — Отделяю первое от второго даже не точкой, а ТОЧКОЙ. Может, она еще вздумает поговорить? Поговорить она любит…
— Если я захочу?! — Кордейра роняет меч и кидается ко мне, вытянув руки. Я тупо стою и жду, когда мне начнут вырывать глаза и волосы.
Кордейра по-детски обнимает меня за шею и горько плачет мне куда-то в сонную артерию. Ты идиотка, драконова задница. Это вина, а не страх.
— Ты думаешь, он разочаровался — оттого, что ты испугалась? — спрашиваю я, гладя длинные шелковые косы — такие мягкие, такие девчачьи.
— Я знаю, знаю, ммввуу, — мычит она, и мой колет существенно намокает. Стоп! На мне не колет, а бархатный халат, пурпурный, лилиями вышитый. Поганец чешуйчатый. Обрядил меня черт-те во что для полной гармонии кофейной церемонии…
— Ничего ты не знаешь. Быстро утерлась и вон из дворца. А то он уже извелся, за воротами бегая. Этак с вами обоими что-нибудь плохое исделается. Иди, мирись.
Она не убегает, она просто растворяется в воздухе. Вот только что была — и уже нет ее. Я неожиданно для себя с дробным топотом пробегаю через караулку и по пояс высовываюсь в окно. Мне интересно. Я старая сплетница.
Кордейра запрыгивает на Дубину, как обезьянка на пальму. Косы ее взлетают в воздух и радостными змеями обвивают его шею. Все. Теперь поцелуй. Свершилось.
Замок наш, принцесса наша, эта земля будет нашей, пока мы не увязли в борьбе, пойду пить местные вина и строить ужасные козни. У меня еще есть время.
Глава 22. Большой совет в Берлине
С одной стороны, женщин часто винят в том, что им никаких секретов доверить нельзя. И называют сплетницами. Причем заслуженно. Если не поговорить о чьей-нибудь тщательно охраняемой (а значит, всему свету известной) тайне, то и встречаться не стоит. Разговор про последние модные коллекции и про ближайший конец света хорош только между незнакомыми женщинами. И только до той минуты, пока они не назовут первое обеим знакомое имя. После чего общение начинает набирать обороты на костях упомянутого обоюдознакомого лица. Кости моются, атмосфера теплеет, новые подруги прощупывают уровень осведомленности друг друга… Тренировочный бой называется.
С другой стороны, женщина, свято хранящая секреты друзей и родни, может оказаться шантажисткой и манипуляторшей. А это куда страшнее сплетницы, простой, будто ершик для посуды. Скромная молчунья — не ершик, а ядерный реактор, в котором что-то засбоило и ничем себя не выдаст до самого Чернобыля. Поэтому пусть уж, коли характеристика «сплетница» скребет ей душу, схитрит по-женски. Пусть назовет Маню Аней, Олю — Галей, Зиту — Гитой и расскажет подругам все как есть. Может, вместе они Зито-Гитину проблему и решат. Сообща, всем ведьминским анклавом.
А не решат, так хоть развлекутся.
Но есть и третий вариант. Большой совет, проходящий не обязательно в Филях. Разработка тактики и стратегии минимизации потерь и максимизации приобретений. Во имя которой мы и идем туда, где можно курить курево и пить спиртное. В разнузданный немецкий бар с видом на кирху святого Сиона.
Зионкирхе — суровая, черная, вертикальная громада, всем своим видом осуждающая все, что мы, грешники, тут делали, делаем и собираемся делать. Видимо, ее осуждающая аура придает грешному времяпрепровождению пикантность. Оттого Зионкирхе и окружена пабами, барами, ресторанами и прочими злачными местами. По местным меркам злачными. А по московским — невиннейшими едальнями и выпивальнями, где гуляет освеженный рождественским отпуском миддл-класс.
