– Не зови меня другом.
– А чего ж не звать-то, друг Альбин? Твоя мать так сильно сыночка просила, что я не смогла ей отказать. Только, сказала, сын твой мне послужит однажды.
Я в ужасе вытаращился на нее, не в силах понять, врет она, бредит или ни то, ни другое.
Бетони засмеялась железным, трескучим смехом.
Я поднялся, вдохнув сухим от страха ртом, и молча выскочил за дверь.
…Я повернул ключ. Рука почему-то не дрожала. Толкнул дверь и вошел в покои.
Она сидела спиной к стене, в зеленом кресле, в лиловом платье, миниатюрная, тоненькая, с сияющей кожей открытых плеч, огромными прозрачно-зелеными глазами, фарфоровая и бархатная одновременно.
Она не спросила ничего, только затаила дыхание, испуганно глядя на меня.
Горячие, как лава, слезы ужаса подступили к моим глазам и жгли их так же, как мою душу.
Я протянул руку, схватил за сказочную ручку и дернул на себя. Она казалась невесомой.
Я взял ее на руки и понес к выходу по залитому кровью полу. Хорнбори пытался выговорить что-то, видно, проклятие, но я обошел его. И вышел на свет.
Сорока кричала ближе. Да, кто-то преследовал меня, но кто? Я не ждал погони.
Я обмер, когда из-за елей выехал рыцарь на гнедом коне, и к его стальной груди прижималась дева с медными волосами.
Мне стало холодно и жарко посреди устроенной мной бойни.
Ибо то был Мадок и моя сестра.
Я посмотрел в ее глаза, побледневшие, выцветшие, но все еще с искрой. Посмотрел на лицо.
– Мерна?..
– Альбин?..
Я поставил гномку на землю, и она упала на каменное крыльцо без чувств.
Мадок молча выдернул меч.
Да, он спас ее, нашел ее, это его чуяла ведьма в тот вечер и не поехала его искать только лишь из-за меня.
Ну хоть как-то я помог сестре. А сейчас ее жених зарубит меня и будет прав.
– Что ты наделал, Альбин?.. – Мерна закрыла руками лицо, только глаза жгли меня насквозь. – Беги, брат, беги!..
Я свистнул Фемуру, вскочил на это чудовище с окровавленной мордой, и мы бросились через лес напролом, под крик сестры, ради которой я утопил свою душу в чужой крови.
* * *
Мне иногда по-прежнему снится болото. Не дом Бетони, не кровавая бойня у Хорнбори, не сестра и не гномка. Мне снится болото Гемоды, как воплощение всего, что случилось, и перед каждым пробуждением я жалею, что выбрался оттуда.
А после пробуждения жалею еще сильнее.
Эффект дефекта
Станция подземки была заброшена, стенки тоннеля заплели корни; рельсы тускнели и уходили в темноту, словно в никуда, терялись под слоем темных листьев, которые намело за многие годы через сорванные двери наверху. Казалось, если пойти по рельсам вперед, то навсегда потеряешься в каком-нибудь другом мире.
Впрочем, путь вверх по лестнице обещал почти то же самое. Эти края сильно отличались от города.
Листья лежали на ступенях, на плитах пола, и на многолетних слоях светлела россыпь свежего листопада. А может, это и правда падал сверху лунный или еще какой свет.
Было холодно и сыро; каменный свод тоннеля покрывала изморозь, и рельсы казались от нее матовыми. На стенах чернели замшелые полосы – весной здесь высоко поднималась талая вода. Но она так и не вымыла запах креозота. Запах гари тоже никуда не ушел; впрочем, он был слабым и почти незаметным – еще один призрак этого места, не более.
Звери спускались сюда как к себе домой, и не все следы можно было узнать. Змеи водились здесь в изобилии. Часто они сползались на лестницу, иногда забирались на старые, позеленевшие медные люстры.
Но сейчас стояла осень, и змеи уже спали. Свет фонаря за спинами двух мужчин не мог их потревожить, к тому же в основном лучи упирались в плащи и широкополые шляпы, не достигая ни перрона, ни подножия лестницы. Холодные непрозрачные тени валились вперед. Но сверху от невидимого входа все же падал какой-то свет, и он становился тем заметнее, чем больше глаза стоящих в тоннеле привыкали к темноте.
Свет был чуть розоватый и голубой. Не луна так светила над одичавшим парком, не луна мигала где-то вверху, как газовая вывеска, заставляя пятна чуть плавать по недвижным очертаниям стылой, брошенной станции.
– А правду говорят? – спросил наказатель, поставив ногу в кожаном сапоге на заиндевевший рельс, и кивнул наверх, в озаряемую мягкими вспышками тьму. Тускло блеснули его очки.
– Ну так, – неопределенно согласился собеседник, выпуская поводья лошади.
В спину приехавшим по тоннелю светил желтый фонарь, укрепленный на двуколке. Они прикатили сюда по рельсам, на сменных колесах. Дрезины им не выделили – ее было не перетащить через завалы на старых рельсах.
– Ответ, достойный дознавателя.
– Какой вопрос, такой и… – Дознаватель подошел к наказателю и встал рядом. Редкие капли падали со свода на широкие поля шляп. Оставленная в одиночестве лошадка протестующее фыркнула в суровые спины. – Тем более я привык спрашивать, а не отвечать.
– Разворачиваться вручную будем, круг, видно, засыпало, – сказал наказатель, подбросив носком сапога горсть листьев. Горький запах, запах одиночества и былых устремлений, не приведших ни к чему, поплыл по тоннелю. Прыгнула в неразличимую лужу невидимая лягушка, и что-то вроде флейты пропело наверху, в давным-давно выгоревшем предместье.
Они вернулись к лошади по имени Пятерка, выпрягли ее и долго искали, к чему привязать. В итоге привязали к особо мощному корню у стены, потревожив рой белых, как привидения, светлячков.
Подхватили увесистую двуколку и, кряхтя, вдвоем развернули ее. Дознаватель не выделялся ни ростом, ни сложением, зато наказатель мог похвастать по крайней мере первым, он был едва ли не в полтора раза выше своего товарища – настолько же, насколько и старше.
Беспокойно косящую Пятерку впрягли снова.
– Хоть бы не уехала… – пробормотал дознаватель, возясь с тормозом двуколки и поглядывая назад, на чуть заметные непостоянные пятна окрашенного света. Туман наверху опускался, и тем ярче озарялся не видимый отсюда выход на поверхность. Стали видны белеющие кости у основания лестницы. По ним что-то перемещалось. – А то и тормоз потащит…
Двуколка утвердилась на рельсах, лошадь получила нагретое яблоко из кармана плаща и хрустела им в темноте. Наказатель пригасил фонарь почти до минимума. Тени сгустились под ногами, словно сапоги приехавших попирали само ничто. И тотчас ярче засиял тот, верхний свет: мерцание осклизающих корней, белый танец светляков. Даже запахи темноты и влаги, казалось, сразу стали сильнее. И звуки слышнее. А тишина между ними – глубже.
Наказатель протер запотевшие линзы в стынущей стальной оправе, но это не помогло.
Халле прихватил из двуколки маленькую клетку со спящим голубем. Другой связи с городом тут не было, и птицу надлежало тащить с собой. Дознаватель, хоть и немного телепат, как все они, на таком расстоянии был бессилен – от жилых окраин Андренезера их теперь отделяло не меньше пяти миль.
У лестницы они спугнули крысу, объедающую тлен с крупных костей; та канула в темноту, оставив слизней трудиться в одиночестве.
Помедлили.
– Готов, дознаватель Халле?
Тот чуть нервно усмехнулся, глянул на долговязого напарника снизу:
– Готов, наказатель Коркранц. Хотя я бы предпочел пару таблеток. Совы́, например, если б такие существовали. Или любой из проклятых знаменитостей, если она в темноте видит лучше, чем я.
– Никаких таблеток в мою смену, дознаватель. Ты же знаешь.
– И сам не жалую. Обойдемся. По крайней мере, пока не появятся подходящие. – Халле знал нелюбовь Коркранца к экстрактам чужих умений, но не разделял ее. – В конце концов, почему бы не наделать таблеток пса? Принял одну – и порядок, отлично слышишь и обоняешь все вокруг. Самое то для сыскных. Почему выпускают только человеческие? На кой мне полчаса умения петь, как Адам Турла, если я готов заплатить за час ночного зрения или острого слуха?
