Разве это не чудо?
Он же, набивая трубку табаком — отец действовал осторожно, бережно, но пальцы его были слишком неуклюжи, и табачный лист крошился. От него исходил терпкий особый запах — табак отцу привозили редкого сорта, крепкий с синим дымом, что подолгу не выветривался из покоев.
— Что ты слышала о Черном Янгаре? — спросил отец, прикусывая чубук.
И сердце остановилось.
— Выскочка… подлец, каких свет не видывал. Наглый песий сын… — Ерхо Ину произносил каждое слово медленно, словно смакуя. И я не смела перебить его вопросом.
Янгар Черный?
Кто ж не слышал о Янгхааре Каапо?
И неужели именно он…
— Подай, — Тридуб указал на кубок, забытый мною на столе.
Он заговорил, когда я вернулась на прежнее место.
Этот год для семьи Ину выдался тяжелым.
Нет, не оскудели земли могучего рода, не отвернулась удача от моих братьев. По-прежнему выходили в море драконоголовые боевые корабли и возвращались с добычей, по-прежнему родила золотую пшеницу земля, а леса дарили меха драгоценные. И груженые доверху, выползали ладьи уже не на войну — на торг, чтобы вернуться с тканями, кожами, стеклом и фарфором. Вина везли и золото…
Пожалуй, в том и беда, что богат был род Ину.
Могуч.
И корни его уходили в прошлое, переплетаясь с корнями иных родов.
Двенадцать их было, проросших из пшеничного семени, что обронила мать всего сущего, когда делила меж людьми золотую удачу. А о тринадцатом вспоминать не принято.
Опасно даже.
Древняя кровь, сродняясь с кровью, объединяла. И оглянувшись однажды, понял вдруг кёниг Вилхо, что древо рода его — лишь одно из многих. Не самое высокое оно. Не самое раскидистое. И не самое крепкое.
Кто и когда заронил кёнигу мысль об измене?
Не о той, близкой, почти совершенной, что ткут безлунными ночами, связывая слово со сталью, ненавистью полотно расшивая, но еще о нерожденной, живущей сугубо в мыслях, за которые, как говорят, не судят.
Да и не посмел бы учинить суд Вилхо.
Тронь одного, и многие восстанут. А против всех не удержаться даже Янгхаару.
И тогда иной путь избрал Вилхо.
Позвал он в Олений город старейшин от хитрых каамов, вайенов, туиров и всех, кого еще недавно числил врагами. Встретил их ласково, поднес каждому чашу золотую.
Назвал другом.
Да набросил на плечи плащ белый, который только советники носить могут.
Вот и вышло, что Советников стало втрое больше. И что двое из троих глядят в рот Вилхо, ловят каждое слово, желая одного — не утратить тех крох власти, которые им кинули.
Нет больше Совета.
Есть сборище стариков, готовых ноги кёнигу лизать.
Так сказал мой отец, и сплюнул на пол да плевок растер.
— Мало ему, — Ерхо Ину качал трубку в ладони, словно в колыбели, изредка прикасаясь губами к чубуку. Дым поднимался над его головой, и отец виделся мне грозным, словно сам Пехто.
Тот тоже, говорят, черен и космат.
— Вечно ему мало, утроба ненасытная… боится, выродок…
И я замирала, понимая, что не дозволенные слова произносит Тридуба. И верно сильный гнев испытывает он, если забылся, посмел сказать подобное.
Но дело не в отце, а в том, что решил Вилхо связать древние рода новыми узами.
Дюжину свадеб сыграли в Оленьем городе, поскольку не нашлось никого, кто пожелал бы спорить с кёнигом. И быть может, сам Ерхо Ину смирился бы, когда б речь сыновей коснулась. Но нет, потребовал Вилхо невозможного — отдать Пиркко-птичку.
Отец говорил.
А мое беспокойное воображение рисовало новую сказку. И Ерхо Ину в своей внезапной откровенности, подкрепленной вторым кувшином вина, находил такие слова, что я будто видела все.
Огромный зал.
И золотую гору трона, на которой восседает кёниг.
Сверху вниз смотрит он на подданных.
Золотой великан?
Отнюдь.
Великана отец уважал бы. А кёниг еще не стар, но уже толст. И кожу имеет бледную, женскую, с румянцем на щеках. Бороду свою тонким гребнем расчесывает, смазывая маслами драгоценными, отчего пахнет она цветами. Рядится он в шелка и бархаты, золотые цепи на шею вешает.
И глядя в кубок, вновь мной наполненный, вслух удивлялся Ерхо Ину, как вышло, что этакое ничтожество на троне воссело?
Ответ был известен: крепок трон, пока сильны мечи, на которые он опирается.
А нет на Севере бойца лучше, чем Черный Янгар.
Замолчал отец.
И продолжил. Я же, вновь наполнив вином его кубок, закрыла глаза: так легче увидеть то, что за словами стоит.
— Нашли мы для дочери твоей жениха, — таковы были слова кёнига. Все, собравшиеся в тронном зале, слышали их. И отец ответил со всей учтивостью, гнев сдерживая:
— Молода она еще для замужества. Куда спешить?
Огляделся он.
Огромен зал.
И красная дорожка кровавой полосой его пополам разделила. Вдоль дорожки, на циновках советники сидят, старцы в белых шерстяных халатах, поверх которых собольи шубы наброшены. Кивают они каждому слову кёнига. И кланяются высокие шапки, драгоценными камнями украшенные, едва ли не касаются друг друга.
За спинами советников аккаи возвышаются. Не угроза, но напоминание: вот истинная власть.
— Пятнадцать зим исполнилось, верно? — смотрел кёниг на советников, на аккаев, на Янгхаара Каапо, что застыл тенью в тени же трона.
Пятнадцать.
Сватали с тринадцати…
— Молода. Слаба, — упрямо повторил Тридуба, радуясь, что, привезя дочь в Олений город, все ж не решился ко двору представить.
Ей-то хотелось, птичке-невеличке, да впервые отказал Ерхо Ину дочери.
Нехорошо было при дворе в последние годы.
Много золота. Мало чести.
А спокойствия нет и вовсе.
— Ничего, за таким мужем, окрепнет. Радуйся, Ерхо, сам Янгхаар, прослышав о том, до чего красива у тебя дочь, пожелал взять ее… в жены.
Он нарочно говорил так, чтобы упрямый Тридуба понял: свадьбе быть. А не быть свадьбе, так быть войне. Но Ерхо Ину был не из тех, кого испугать можно.
— Нет, — ответил он, глядя в снулые глаза кёнига. — Для своей дочери я сам мужа подыщу.
Не ожидал Вилхо подобной дерзости.
И верно, подумал, что в этой войне никому не победить. Да, силен Янгхаар, и под рукой его многие сотни служат. Скажи слово — и полетят, понесутся по-над полями, обрушатся на мятежного Тридуба. Однако и у него род могучий. Ответит ударом на удар.
А там, глядишь, и многие, кто терпел, стиснув зубы, поднимутся.
Крепки еще золотые рода.
И свежи недавние их обиды.
Не истлела еще память о детях Великого Полоза…
— Чем же наш жених нехорош? — спросил Вилхо, чувствуя, как давит на темя тяжелая корона. Улыбаться себя заставил. — Разве не силен он?
