— Да. Мой генерал, при всем моем уважении к барону Райнштайнеру я хочу остаться с вами. Прошу простить мою манеру выражаться. После смерти Юстиниана я слишком много читал, слишком мало говорил и еще меньше доверял. Я надеюсь, в армии это пройдет.
Пройдет ли, нет ли, но списаться уже списалось. У каждой кошки свой хвост, главное, чтоб крысиным не был.
— Ты знаешь, как тебя прозвали?
— Да, мой генерал.
— И верно, между прочим. Зараза ты и есть! Что ж, за твою Торку, Валентин! Чтоб была не хуже моей! И за нашу с тобой войну.
Скрип. Стук. Длинная и широкая тень на стене. Словно на снегу... В Зимний излом снега были красными. Швырнуть кошку в красный снег — это к войне... К войне всё, а Доннервальд не отстоять. Нет, не отстоять! Нельзя было пускать Бруно за Хербсте, а он переправился. Ловко так, и никакой Пфейтфайер ему не указ, а у Вольфганга мешки под глазами и резервов кот наплакал... Даже не наплакал, собирается.
— Вы пьете без меня? Послушай, Герман, это не свидетельствует о твоих дружеских чувствах. Тем более после того, как ты сообщил маршалу о своих намерениях.
— О намерениях? — не понял Ариго и покосился на пустую бутылку. Она была одинока, как луна, и генерал точно помнил, что ни о каких намерениях с Вольфгангом не говорил. — Ты что-то путаешь. Бери стакан.
— Охотно. Значит, ты не собирался рассказать мне, что случилось?
— Вот ты о чем... Все очень просто. У меня убили сестру, а из дома меня выставила мать. С помощью Штанцлера, которого тоже прикончили... Вот и все. Выпей за Валентина. Пусть ему повезет в Торке, и пусть у него останутся все... кто еще остался! Леворукий, я же почти не пил!
— У фок Варзов была касера, а здесь я вижу вино, в таком сочетании много не требуется... Я сожалею, Герман. Я очень сожалею, но то, что стало известно, дает пищу для размышлений. Я уже знаю об убийствах в столице, но не о твоих личных делах. Полковник Придд в них посвящен?
— Если ты хочешь его выставить, то не выйдет... Закатные твари, я верю вам обоим... И я хочу за вас выпить! За обоих!
Они выпили, благо вином Жермон запасся, что-то даже пролилось на стол. Генерал отодвинул от красной лужицы регентский футляр и, повинуясь какому-то порыву, вытащил письмо Эпинэ. Двоюродного брата. Единственного близкого родича, не считать же за таковых удравших Борнов!
— Читайте! — велел Ариго двум северным заразам. — Вы его знаете... И того, второго, тоже... Я хочу, чтобы вы прочли!
Заразы не спорили. Две башки — белокурая и каштановая — склонились над письмом. Ариго перечитывать не стал, он и так помнил:
«Вы меня видели, но вряд ли узнаете, — писал кузен, которого Жермон пристрелил бы у Ренквахи и не чихнул. — Мне следовало либо написать раньше, либо не писать вообще. Вы всегда хранили верность присяге, я ее нарушил. Не по убеждениям и не по слабости, а потому что так решил дед, хотя это меня никоим образом не оправдывает. Я не жду ответа и тем более не претендую на Вашу дружбу. Я пишу Вам только потому, что Вы имеете право знать, как умерла Ваша сестра...»
Хорошо, что они не встретились у Ренквахи, и хорошо, что этот Робер жив. Арлетта надеется, что они станут друзьями. Вряд ли. Слишком много за каждым своего, нестерпимого для другого, но пусть живет... Ждать, когда Ойген с Валентином оторвутся от бумаг, становилось невмоготу, и Жермон вытащил письмо регента. Последний из трех листков. Рудольф всегда писал коротко и по существу, не изменил он себе и сейчас.
«Взятие Доннервальда — вопрос времени, после чего тебе станет не до прошлого. Тем не менее я подписал и огласил указ, объявляющий письма твоего отца подделкой. Это все, что следует знать посторонним. Как регент я обязываю тебя хранить тайну рождения твоей единоутробной сестры. Не буду повторять графиню Савиньяк, но ты должен знать, что самое малое с начала восстания в Старой Эпинэ и до своего последнего дня Катарина Оллар действовала безупречно. Талиг слишком многим ей обязан, а наше нынешнее положение слишком неустойчиво, чтобы я позволил кому бы то ни было бросить тень на память королевы. Я рассчитываю на твое понимание.
Я знаю, как это тебе неприятно, но моя обязанность — прояснить твое собственное положение. Любая огласка, а следовательно, изменение твоего статуса невозможны, но, даже будь иначе, ты являешься графом Ариго по закону. Согласно Кодексу Франциска, брак твоей матери и твоего отца не состоялся, так как эсператистский брак Каролины Борн перед венчанием не был открыто отринут. Соответственно, твои права определяются статьей о незаконнорожденных. В отсутствие иных наследников ты можешь претендовать на титул и собственность, а твои заслуги перед короной и очевидное желание твоего отца делают это право неоспоримым...»
Зашелестело: Ойген или Валентин давали понять, что прочли. Про Окделла, не про... Каролину Борн и ментора. Рудольф с женой, фок Варзов, Арлетта, Валмон... Если отыщется Алва, он тоже узнает, и всё. Капотта будет молчать, и никто и никогда не увидит его рядом с детьми, потому что их больше нет. Страшная старость, страшная и пустая.
— Нам уйти?
— Допить эти проклятые бутылки, пока они не скисли!
— Тогда нужно принести хлеба и мяса, — постановил Ойген. — Я займусь этим. Ты переживаешь больше, чем хочешь показать, но переживать не значит портить желудок.
Ойген этим займется. И этим тоже! О Леворукий и все твари его...
Глава 3
Нижняя Кагета. Замок Хисранда
400 год К.С. 21-й день Летних Скал
1
Это было хуже дожихи. Это было в четыре, в шестнадцать, в шестьдесят четыре раза хуже дожихи, потому что Зоя была одна, а казаронов — множество. Мало того, за каждым казароном катилась свита. Крутила усы, бряцала оружием, благоухала только что слопанным обедом и чем придется. Усугубляя суматоху, сновали слуги — разносили вино, фрукты и сласти, над которыми жужжащими тучками вились мухи и осы. Гайифец насекомых не терпел, как и пропитавших чертоги курений, напоминавших одновременно о клириках и морисках. Маршалу отчаянно хотелось сунуть нос хотя бы в пороховницу, заткнуть уши и закрыть глаза, но когда это командующему имперским корпусом удавалось избежать местного гостеприимства?!
Незнание языков превращало вырывающиеся из общего гула слова в лай, фырканье, гогот, визг. Верный Курподай не единожды выражал готовность переводить, Капрас вежливо благодарил, но до сих пор не удосужился воспользоваться помощью. Это становилось неприличным, и гайифец указал на двух красивых казаронов, окруженных немалой толпой.
Казарон в летах что-то со страстью втолковывал более молодому, тот время от времени отвечал, всякий раз отступая на полшага. Старший, напротив, продвигался вперед, размахивая перед собой указательным пальцем, на котором блестел огромный камень.
