— Это что же, пять апостолов в родстве между собой? Семейный заговор? — вопросы посыпались со всех сторон. — Это они себя учат любить? Перед собой кланяться? Себя со смирением принимать?
— Ну не нас же! — оборвали любопытных. Завязался оживленный разговор, люди заспорили. Содержание передавали по рядам шепотом. — Поди-ка, ударь попа! Руки ему целуют, не он…
— А другие что же? — перекрикнул всех верзила так далеко сзади, что нестройные голоса сразу примолкли.
— Другим не доверял, остальные служили, как малохольные, повторяя побасенки. Своего-то ума уже не было. Тот же Иоанн, племянник, с которым лобзался Иисус, прозванный еще Марком, после того, как казнили Иакова, брата его, пишет, что сам он был плотником, а Матфей плотником считал отца их, Иосифа. Лука, который писал со слов Иоанна Марка, который после служил при родственниках, про Египет ни словом не обмолвился. Пишет: родился в поле, в яслях, пастухи нашли, доложили властям о роженице. И про убиение младенцев не проронил ни слова — в восьмой день обрезан, до двенадцати жил в Галилее в городе Назарете, каждый год родители ходили в Иерусалим на праздник. А Матфей, мытарь, которого встретил Иисус у сбора пошлин, тот не в себе писал: и будто нашли-то матерь его волхвы наши, которые сильно подивились звезде и пошли за нею, и будто сразу пришлось бежать им в Египет, ибо Царь решил умертвить всех младенцев. В общем, что плели ему, то и пускал по ветру.
— На то он и мытарь, здоровые умом не мытарятся, — расстроились за все и сразу и впереди, и позади.
— Сопровождали его повсюду мытари и грешники, пускали их люди в дом, кормили, поили. Богато жили.
— Значит, был такой человек, который первым решил снять людям голову?
— И расплодились как зараза…
— Ну а как без этого? Только он не первый, это у них в порядке вещей уже давно было, — продолжил объяснять людям балагур, но теперь уже с ноткой грусти. — То там, то здесь поднимали голову разбойники, обращаясь за подаянием к народу через черта. И первосвященники снимали им головы. Того же Симона Петра, после казни уже, наложением рук все же закрыли в темницу. Темницу-то он понял, да только ума не стало — свои не признали. Как проткнули шилом, в люди не показывался, не упоминают о нем больше.
— Во, как Святого Беса раздавили и раздели! — кто-то остался доволен. — Ну и слава Богу! — поблагодарил он небеса.
— А как же его раскрыли? — полюбопытствовали у балагура. — Спасителя ихнего?
— Ходил с ними Иуда. Ученый был, философ, счетовод, смотрел, смекал. А как понял, чем те четверо занимаются, доложил властям. Иуда первым свидетельствовал против Иисуса. А после, как поймали Спасителя ихнего, свидетельствовал против него народ. Когда на лицо посмотрел, семя змеево тут же себя раскрывает. И весь народ потребовал его казни, за то, что на детей посягнул. Кровь его была на них. Суд у них был справедливый, три стороны. Старейшие мудрые люди от народа, первосвященники, которые закон знали и толк в нем понимали, и римские начальствующие смотрители, представители мирового сообщества. В Иудее тогда поставлен был Понтий Пилат, в других областях Ирод, Филипп и Лисаний. Все самые страшные преступники судились третейским судом — убийцы, насильники, растлители. И те, которые на народ посягали, умерщвляя тайно, как галилеяне.
— А что же Иуда?
— Срама не перенес, — пожалел балагур. — За то, что помог раскрыть преступление, полагалось человеку прощение и награда.
— И правильно! Если решил открыться принародно и отдал себя на суд людской, значит, покаялся истинно.
— Но так тяжело было ему в глаза людям смотреть, за кровь их невинно пролитую, что отказался он от награды. На те деньги купили первосвященники землю для захоронения умерщвленных. С шилом-то недолго живут, знали. А сам иуда, Матфей сказывал, повесился. Но опять же, веры ему нет. Нескладно у него: то Пилат, Ирод, Филип и Лисаний вроде как ставленники кесаря, и римляне, цари области, как поставленные над народом князья — а то они младенца ищут убить, чтобы тот в царя не вышел… Да им ли бояться младенцев, которому до царя лет эдак тридцать? Но ляпнул — и поверил народ наш.
— Ну да, — согласились с балагуром. — А еще надобно получить благоволение кесарево. Видно любил его народ, раз признал за правителя. Уважали.
— Поди, не разбойничал.
— Вот оно как, когда головы нет! Врут, значит?
— Да как же не врут? Взять, к примеру, Луку… — рассудил балагур. — Как брали Иисуса, брат его, Симон Петр, отсек правое ухо рабу первосвященника Малху. И ни Матфей, ни Иоанн, когда писал первое свидетельство под именем Марк, стукнуло ему двадцать три, и когда второе писал, уже под своим именем, спустя шестьдесят лет, было ему тогда под восемьдесят — про исцеление уха ни словом не обмолвились. Уж не забыли бы! А Лука, послушник Савла Павла, которому Иисус померещился, в три короба околесицы наплел! И ухо-то исцелилось, и Господом стал в младенчестве, и послал-то его ихний Боженька проповедовать лето господне благоприятное.
— Да где уж благоприятное? — скрипнули зубами впереди. — Отец на сына, дети на родителей, народ на народ, и плен, и голод…
— Вот за что мстил своему народу? — задался кто-то риторическим вопросом. — А нам за что мстит?
— Чтобы знали, как это рабом да со смирением.
— Самим бы уши-то пообрезать! — возмутился парнишка, рядом со стариками, которые все это время тихо улыбались, прислушиваясь к разговору. — А что?! — пожал он плечами. — Вроде как и убийства нет, и не калекой не стал — а еще молитву прочитать над спящим, чтобы хоть как-то душе помочь. Она, поди, сама себе не рада, такой ужас в себе носить! Как при таком муже жить, который за мужика молится, а не за душу?!
— Умирают их души-то, сразу, когда иго накладывают, — посочувствовал старик, который был пониже, перестраиваясь и пропуская балагура, оставаясь в толпе, которая слушала молча. — Это с одной стороны оно легко, а с другой божьего света не видать. Руки на себя накладывают или люди убивают.
— Волхвы наши не одну тысячу лет с Богом разговаривают. Учили, что все мы дети Богов наших, Роси и Дажьбога, внуки самого Сварога и правнуки Рода. А эти говорят, будто врут они, что у Бога один только он сыном, Иисус, — там, где теперь шел старик, сразу оживились.
— Дедушка, а что это за проклятие такое: шило? — спросил парнишка неподалеку от Кирилла, обратившись к старику.
Кирилл тоже навостри ухо, в глубине чувствуя, что это важно, только пока не мог понять, почему.
— У тебя, сынок, душа есть, девица, в узелок вас духи завязали. Так Родом написано, чтобы за едину жену посягать. Ты дух, она душа, а у нее наоборот — она дух, а ты ей душа. Сызмальства она тебе дается, крепость твоя, или беда, если в руки хулителям попала. Ударят тебя, она боль почувствует. Ее ударят, твое сердце кровью обольется. Шило — это когда по лицу бьют, по детородным органам стегают, несут всякий бред, чтобы душу проклятой по свету белому отпустить. А то мылом присушат — в любви объясняются, поглаживают да проповеди читают, чтобы в ноженьки душа кланялась. Или то и другое, чтобы сама к ним пришла и кланялась, и проклятой была, истребленная из народа. Хоть шило на мыло, хоть мыло на шило — а все одно, смерть! А еще в ухо нашепчут, чтобы мать с отцом не признавал, чтил Христа поганого и жертву перед Родом не ложил, не искал убийц и грамоту забыл — все, чему нас пращуры учили. И служить заставляют, чтобы не вздумал убежать. Презирал бы народ свои и выдал человека, который правду людям кажет.
