Нет. Даже ради Карлоса она не выпьет кровавой чаши в доме Генерала.
— Оставайся в аду! — крикнула она и оттолкнула бокал с такой силой, что тот опрокинулся, забрызгав вином ее юбку, Карлоса и Генерала. Одежда покрылась яркими красными пятнами.
— Ты чокнутая сука! — сказал Карлос. — Что ты наделала?
Она посмотрела на него.
— Слабак! Ты ничтожество. Ты никогда ни о чем не заботился, кроме карт. Я была дурой, что пошла сюда за тобой. — Она отшатнулась и нечаянно столкнула со стола канделябр.
Время замедлилось до ритма биения ее сердца, почти различимого в этой огромной комнате. Она смотрела, как пламя взбежало по расшитой скатерти, заплясало на зеленом сукне, побежало по креслам, гобеленам и даже одежде генеральских гостей. Сама Мария так и не почувствовала ни жара, ни боли. Тем не менее все остальные кричали так, словно их жгли заживо. Только Генерал неподвижно сидел, не обращая внимания на суматоху.
Даже Карлоса пожирало пламя. Он горел, словно факел, судорожно корчась, сбивая пламя с волос и дико крича. Мария бросилась к нему, безуспешно пытаясь затушить огонь.
Он затих в ее объятиях, словно дитя. «Мария?» — прошептал он. На мгновение его глаза прояснились, сияя. Но пламя потухло, жизнь Иссякла, и среди разгоравшегося пламени Мария увидела, что держит в руках обгорелый скелет.
— Карлос! Нет, нет, Madre de Dios![5]
Музыка оборвалась. По комнатам засвистел ледяной ветер, он раздувал огонь, рвал волосы Марии и ее платье. Понемногу огни погасли. Лишь ледяное пламя горело, разрасталось, пожирало все вокруг.
Кирпич не горит. Но из него получаются отличные печки. Тревога поднялась слишком поздно, а дом Генерала был слишком далеко от городка, от машин, лестниц и шлангов.
Дом Генерала пылал, пока не прогорели балки, поддерживающие верхний этаж. Он обрушился, разрушив первый. Перила большой лестницы упали и рассыпались по полу горящими головешками. Даже крыша исчезла. В конце концов остались лишь кирпичные стены, почерневшие и закопченные, а белые колонны лежали рядом, словно выбитые зубы.
Лишь к утру коробка дома остыла настолько, что можно было пробраться через пепел и обгоревшую древесину. На рассвете Педро, наполовину обезумевший от усталости и страха, бродил по дымящимся развалинам.
— Мария! — кричал он. — Ради Бога, ответь мне! Где ты?
Ответом был лишь ветер, завывающий в деревьях. Ворота со ржавым скрипом раскачивались на медных петлях. Но вот до него донеслось странное бормотание, которое становилось громче и громче по мере того, как Педро приближался к чернеющим остаткам огромного зала. Из-под опрокинутого фонтана слышалось тихое пение. Чем ближе он подбирался к фонтану, тем отчетливее слышался напев.
Педро подставил плечо под резной мрамор, согнул свои мощные ноги и поднатужился. Фонтан с треском откатился в сторону, расколовшись надвое.
Мария заморгала, прикрывая глаза от нарастающего света дня.
Он схватил ее в объятия.
— Матерь Божья! Ты спаслась! Но ради Бога, как тебе удалось выжить в этом аду?
Мария молчала, дрожа всем телом от солнечного света.
— Генерала больше нет, Мария. Его больше нет! Она сощурилась, словно свет был слишком ярок для нее, и она едва видела Педро.
— Мария, скажи что-нибудь!
Она протянула руку.
— Еще одну, — сказала она. — Дайте мне еще одну карту.
Нина Кирики Хоффман
КРЫЛЬЯ БАБОЧКИ
В обеденный перерыв Питер уселся в тени отвала и стал наблюдать за девушкой в платье из сиреневых шарфиков, которая наносила яркие оранжевые пятна на крыло бабочки выше ее роста. Августовское солнце поджаривало университетский кампус Южной Калифорнии, усиливая аромат только что скошенного газона и перевернутой земли. Питер был рад оказаться в тени. Он выудил из сумки сандвич с тунцом, который приготовил себе утром, и взглянул на своего лучшего друга Арта.
Питер и Арт все утро копали траншею для новой канализационной линии возле здания Студенческого союза, при этом Питер смотрел, как северная стена здания покрывается росписью. Арт снял крышку с термоса и налил себе кофе. Он улыбнулся Питеру и отхлебнул немного. «Тебе что, кто-то из них приглянулся?»
Петер хихикнул и вновь посмотрел на художников.
Остальные были одеты в заляпанные краской комбинезоны или полотняные блузы со множеством карманов. Они небрежно шлепали краску на стену, заполняя пустые очертания, нанесенные заранее. Раскраска по номерам, псевдозаумь, уже лет пять как вышедшая из моды.
Сиреневая девушка красила без наброска. Она все утро работала над огромной королевской бабочкой, силуэт которой казался живым. Хотя Питеру хотелось поиздеваться над всем проектом и всеми, кто в нем занят, относительно девушки у него возникло одно из тех предчувствий, которыми он отличался, и теперь ему доставляло удовольствие поглядывать на нее, когда из-за отвала открывался вид на художников и их стену.
Его отец и брат Люк всегда подтрунивали над ним из-за этих его предчувствий. «Ах, скоро будет сильный дождь? Ах, к нам придет посылка? Ах, ты кого-то встретишь? — говорил, бывало, Люк. — Ну-ка, что ты там еще предчувствуешь, макака? Может быть, синяки, которые у тебя появятся, когда я тебе накостыляю?» А отец говорил, чтобы он не был девчонкой.
Годам к восьми-девяти Питер научился не распространяться о своих предчувствиях. Он долго держал их при себе. Но теперь Люка не стало, и Питер уехал из дома десять лет назад; и он сам, и его предчувствия стали иными. Теперь он часто к ним прислушивался, а иной раз и не только прислушивался.
Итак, в обеденный перерыв он наблюдал за девушкой и думал о ней.
Сиреневая девушка полезла в карман, достала пригоршню чего-то и бросила это что-то на стену. Блестки, подумал Питер, следя, как маленькие искорки плывут по воздуху и приклеиваются к сырой краске.
— Ставлю двадцать долларов, что ты не назначишь ей свидание, — сказал Арт. Он широко улыбнулся, откусил сразу половину зеленого яблока и стал жевать с открытым ртом.
Питер подмигнул другу. Он знал Арта с шестого класса, путешествовал с ним по стране после окончания школы, работал вместе с ним, когда им удавалось устроиться в одно место, а последние пять лет жил с ним в одной квартире. Арт был большой охотник до всяких споров и пари. Питер мог бы избежать многих неприятностей, если бы научился отвечать «нет» на подначивания Арта, но уроки никогда не шли ему впрок. Само слово «слабо» вызывало у него дрожащее возбуждение где-то в районе желудка, расцвечивая мир новыми красками. Сознание того, что он может в результате спора лишиться чего-то, только подстегивало его.
