— Ключ,— не понял Павел.
— Вот так всегда,— чуть утомленно улыбнулся Алексей.— Лицом надо ткнуть, чтобы дошло. Сюда смотри!
На кольце ключа болтался магнитный кодер от подъездного замка и брелок в виде крохотной, в сантиметр по грани, равносторонней пирамидки. Четыре стороны, четыре равносторонних треугольника. Четыре цвета — белый, черный и два оттенка зеленого.
— Игрушка? — не понял Павел.— Какой-то масонский знак?
— Нет,— сузил взгляд Алексей,— Четыре стороны, четыре качества, четыре интереса, четыре взгляда. И в то же время самая прочная фигура. Идеал прочности, хотя в действительности все не так, все совсем не так, но все же... Для примитивного ума... Ладно, представь себе, что вот эта сторона,— он щелкнул сухим пальцем по черному,— я. Я и мои друзья. Вот эта сторона,— он прикоснулся к белой грани,— твои враги, о которых ты мне не рассказал, но прятаться от которых я тебя научил.
— Они ведь и твои враги! — заметил Павел.
— Прежде всего мои, но они мне не страшны,— рассмеялся Алексей,— Я для них невидим. Они для меня, впрочем, пока тоже.
— Еще две стороны? — нахмурился Павел.— Там еще две грани!
— Ерунда,— махнул рукой Алексей,— Эти две грани — ерунда. Мясо. Грязь. Мусор.
— И к какой же категории мусора отношусь я? — выговорил Павел.
— В этом-то и твоя беда,— понизил голос Алексей,— Ни к какой. Вообще ни к какой. Как теперь я думаю, и твой отец не относился ни к какой. Вечное никто.
— А мясник? — не понял Павел.— Тот, что...
— Сам спроси его об этом, если поймаешь,— посоветовал Алексей.— У меня в додзё такого умельца не было.
— Ты спокоен,— прошептал Павел,— Через сколько минут Жора будет здесь?
— Через пять-шесть,— ответил Алексей,— Советую не волноваться. Пришла пора поговорить серьезно и обстоятельно. У тебя хорошая реакция, парень, но я быстрее. Пальцы переломаю. Ты уже видел. Да и пистолета у тебя теперь нет.
— Что Жора будет делать со мной? — спросил Павел.
— Изучать,— отрезал Алексей.— Но имей в виду: если ты будешь упорствовать — он тебя уничтожит. Полномочия у него есть.
— А если я не согласен? — прошептал Павел.
— Разве я спросил о согласии? — наклонился вперед Алексей и удивленно поднял брови, увидев в руке Павла газоанализатор. Павел еще успел разглядеть досаду, замутившую зрачки наставника, когда за его спиной что-то щелкнуло и в лоб Алексея вонзился стержень, похожий на стрелку для дартса, только без крылышек. В мгновение наставник остекленел, замер, затем захрипел и с этим хрипом начал меняться. Лоб его выдался вперед, подбородок уменьшился, глаза сузились, скулы раздались в стороны. Вслед за лицом начало меняться туловище — ключицы натянули ворот рубахи, плечи заострились, шея стала толще.
Все это продолжалось секунду или две, и Павел, который сам словно остекленел, даже потянулся к собственному лицу, чтобы увериться, что он сам остался таким, каким был. В это мгновение щелчок повторился, и стержень исчез. Или улетел. Павел обернулся, увидел в стекле трактира оплывающее, расплавленное отверстие — и уже под визг официантки подхватил со стола ключ с пирамидкой и бросился прочь от холодного пламени, которым занялось, чернея, существо, только что бывшее Алексеем.
Маленький Пашка не давал бабке прохода. То часами листал старинный альбом, в котором в фигурные прорези были вставлены пожелтевшие фотографии. Вытаскивал их, рассматривал надписи на обороте, выглядывал крохотные фигурки на вторых планах карточек с лупой. То перебирал собранные в сундуке открытки и письма, вчитывался в имена, с трудом разбирал почерки.
— Ну где же? — удивлялся он постоянно,— Где же мой папка? Ну хоть одна фотка! Хоть со спины! Хоть краешек лица! Хоть письмо! Хоть записка!
— Нету,— с огорчением разводила руками баба Нюра.— Ничего нету. Не успели! Чего он тут был-то? Я к Феденьке ездила, пока меня не было, мамка твоя с папкой твоим и сошлась, а как я приехала, только и успела чаю с суженым ее попить да благословить их с мамкой твоей. Даже документы его не посмотрела. Фамилию — и ту не спросила. Да и на имя внимания не обратила. Он же неправильно говорил. С... акцентом! Вишь как, руку мне протянул, ну и я ему, а он наклонился, поцеловал мне ру- ку-то.— Баба Нюра захихикала, вытерла руку о фартук, словно на ней все еще был след от поцелуя, и продолжила: — Поцеловал, значит, и говорит, что он Мот. Я не поняла сначала, глаза округлила и переспрашиваю: почему мот-то? Растратчик, что ли? Ну тут уж мамка твоя вмешалась — имя, говорит, такое. Мот. Ну, Мотя по-нашему. Матвей, стало быть.
— А отчество? — не отставал Павел.
— Какое еще отчество? — сдвигала на нос очки бабушка,— Юн он еще был для отчества! Мальчишка мальчишкой! Нет, так-то на вид лет двадцать — двадцать пять я ему дала бы, но глаза у него больные были, да. Замученные. Лет так на семьдесят, прости господи. Я даже мамку твою спрашивала — что ж она жениха-то замучила так, хоть и не уезжай никуда, а она говорит, что болел он. Тут уж я вообще замолчала, только и выдавила: не заразный хоть? А он-то, Мот, рассмеялся, сказал, что не заразный.
— И все? — огорчался Пашка.
— И все,— Бабушка вновь начинала греметь кастрюльками.
— Откуда он хоть взялся? — кричал Пашка.
— Отсель не видать,— бурчала бабушка и уходила во двор. Плакать уходила. Поначалу Пашка бежал за ней, садился на ее сухие колени, пытался отнять мокрые ладони от лица, а потом перестал. Надо было бабе Нюре и поплакать иногда.
— А как он выглядел? — начинал клянчить Пашка через день.
— Как, как,— бурчала бабушка.— Каком кверху. Так и выглядел. Волосы у него были длинные. Тогда таких и не видывали. Только резинка у него была не на затылке, как теперича лохматые носят, а внизу. Ну на концах, стало быть. Мамка потом долго так свои волосы закалывала. Расчешет, подберет внизу и заколет. Словно нахлобучка какая сзади болтается, да узел по загривку стучит. Нет, бабам оно, может, и ничего, а мужикам не то. Не нравится мне. Да что я тебе рассказываю: иди в зеркало посмотрись, копия не копия, а представление получишь. Один в один в отца уродился. Ежели у него родичи где остались, так они тебя по карточке по твоей найдут. За него примут.
— По какой карточке? — не мог понять Пашка.— Мамка им карточку мою отсылала? А куда?
— Тьфу на тебя, неугомонный! — всплескивала руками бабушка.— Все ж за чистую монету тянет. Карточка у тебя на лице. Поедешь в Москву, будешь по улицам ходить — кто-то из родственников, что папку твоего помнит, увидит тебя и сразу смекнет, что вот он, пропавший отросток, Мотович, стало быть. Так что ты уж не пугайся, если к тебе присматриваться кто начнет. Только имей в виду, что никаких челок у твоего папки не было: волос расчесан был назад и чистый, точно у девки! Однако зря лыбишься — пока мелкий, не дам тебе заросли на голове кустить. Вот вырастешь — делай что хочешь.
