Не снизойдя даже проследить, как это выполняется, она вернулась к миске, остановилась, чтобы поднять тыквенную бутыль, вытащила пробку и понюхала содержимое.
Мои пальцы нащупывали крючки на разорванном платье. Несмотря на пробудившуюся во мне волю, я еще не могла противостоять ее приказам.
Медленно, неловко, постепенно я освобождалась от одежды, ненавидя себя за то, что делала, и не в силах прекратить. Тем временем она опорожнила в ванную содержимое нескольких бутылок. Запах, поднявшийся после смешения этих жидкостей, был тошнотворно сладким.
Я освободилась от последнего лоскута, оставшись в таком виде, в каком меня не видали ничьи глаза с тех пор, как я стала взрослой. Естественно, я вся горела от стыда.
Старуха взяла лопатку с длинной ручкой, и энергично помешала воду, над которой от этого поднялось пахучее облако. Не рассеиваясь, оно зависло прямо над ванной, словно туман.
– Иди… – она снова поманила пальцем.
Я безвольно шагнула: чары – только так я могла назвать их – все еще держались.
– Туда…
Я ступила в ванну. Вода была теплая, маслянистая, от нее у меня по коже побежали мурашки. Другой жест заставил меня сесть, и она приблизилась, держа в руках белую материю. Ею она принялась меня мыть, промывая даже волосы, а я терпела это, хотя ее прикосновения, так же как и вода, вызывали у меня приступы тошноты.
Когда она, очевидно, удовлетворилась своими трудами, то оставила меня сидеть в воде, запах которой так пропитал мою кожу и волосы, что я боялась вовеки от него не избавиться. В такой концентрации он создавал столь ярко выраженное ощущение зла, что я чувствовала себя замаранной и оскверненной.
Карга вернулась из комнаты с зажженной лучиной, которую сунула в миску и стала раздувать. Сильно запахло ладаном. Когда он разгорелся до нужной степени, она приказала мне выйти из ванны и подвела к миске, поставив прямо над ней. Миска стояла у меня между ногами, вьющийся желтый дым окутал мое тело. Как и вода, он заставлял меня чувствовать себя нечистой.
Она не пыталась вытереть меня; возможно, предполагалось, что это сделает дым. Оставив меня в этом облаке, она встряхнула сверток, который прежде достала из корзины. Это был какой-то наряд, очень широкий и свободный, расшитый там и сям пучками черных и белых перьев. Спереди был нанесен грубый черный узор.
Дым уже рассеивался, но она не трогала меня, пока в миске не остался только пепел. Время от времени она так осматривала меня, будто я была кастрюлей на плите. Когда исчезла последняя струйка дыма, она подняла миску с пола, удерживая ее черной тряпкой. В теплый пепел карга погрузила метелку, связанную из черных перьев, размешав его с каким-то порошком. Им она разрисовала мои груди, нанося на них и под ними непонятные мне символы, пока не кончился пепел. Моя кожа, все еще влажная, удерживала эти знаки.
Завершив работу, она отступила на шаг-другой, дабы обозреть дело рук своих. То что она увидела, должно быть удовлетворило ее, потому что она отложила миску и метелку и подняла белое платье. С легкостью, выдававшей привычку к подобным действиям, она накинула его на меня через голову. Оно было таким свободным, что ей не составило труда просунуть мои безвольные руки в широкие рукава. С тихим ворчанием она снова отошла и обозрела меня сверху донизу. Затем хлопнула в ладоши и громко крикнула.
Сразу же, как если бы они дожидались зова, вернулись те же двое и вынесли ванну, пока она укладывала корзину. Оба старались обойти меня подальше, опасаясь даже взглянуть в мою сторону, словно теперь я внушала им страх и благоговение.
Когда они ушли, старуха стала рыться в груде моей спрошенной одежды. Подняв ее, она изучила каждый ее дюйм, нашла мои деньги, вытащила и узелок, в который я увязала браслет, но не развязала его. Издав довольное восклицание, она спрятала кошелек за вырез блузы.
Но она снова замерла, когда узелок упал на пол и развязался, так что браслет с пауком оказался на виду. Увидев его, старуха отшатнулась, открыв рот так, что обнажились беззубые десны.
Она не двинулась, чтобы поднять его. Напротив, она удалилась на кухню и вернулась с той же длинной ложкой, которой пользовалась раньше. Опустившись на колени, она направила все свои усилия, чтобы подцепить браслет ложкой. Завладев браслетом, но не прикасаясь к нему, она поднесла его к глазам. Затем она положила его вместе с ложкой на ящик и подошла ко мне. Подтянув край рукава, чтобы защитить свою ладонь, она подняла мою правую руку, обнажила ее и обнюхала кожу. Я слышала ее свистящее дыхание. Выпустив руку, она проделала то же самое с левой.
– Ты носишь z'araignee…
Она казалось, не ожидала ответа. Стояла, дергая нижней губой. Затем, бормоча что-то про себя, вернулась к ящику и взялась за ручку ложки.
– Z'araignee, – повторила она.
Сняв со своей шеи ожерелье из костей, она яростно потрясла его над браслетом. Ее бормотание приобрело ритмичность пения. Откуда-то из недр своего одеяния она извлекла ремешок, который продернула сквозь браслет, превратив его таким образом в большой, неудобный кулон.
Вернувшись ко мне, она распахнула на мне платье, чтобы надеть ремешок мне на шею, и поместив браслет между грудями, потом снова запахнула. Потом мне вновь приказали сесть на ящик. Голова у меня все еще кружилась от испарений ладана. Теперь, выйдя из комнаты, она притворила за собой дверь, но, как мне показалось, не заперла.
Только я была не одна. Я смотрела – и не могла убежать – на ужасы, которые выползали из всех углов, усаживались передо мной, тянули руки, что не были руками, издавали звуки, каких не было ни в одном языке.
Я подумала, что лишилась рассудка, или скоро лишусь. Но нечто глубоко во мне повторяло снова и снова, что все это лишь иллюзии, порожденные гнусным дымом.
Вокруг меня кривлялись твари, подобные демонам из старинной Библии с рисунками Доре, обретали новую жизнь позабытые страхи детства. Я закрыла глаза, но они проникали и сквозь завесу моих век. К тому же… когда я не решалась смотреть, они, конечно, подползали ближе. Значит, надо было следить, чтобы быть уверенной…
Я не могла даже плакать. От напряжения и от страха мое тело превратилось в сплошной сгусток боли, а платье на мне, должно быть, слепили изо льда – так мне было холодно. Не знаю, как мне удавалось сохранять хоть крупицу здравого смысла. Но я прибегла к единственному оружию, которое знала – к воспоминаниям о своей жизни с отцом. Вместо того, чтобы смотреть на призраков, я старалась представить его стоящим на вахте в самый яростный шторм. Но в этот раз плечом к плечу с ним встал другой. Из глубин памяти пришел ко мне Ален Соваж, который был одной породы с отцом.
