— Янош, Марк, — грузите старикана на повозку и догоняете Старшего оружейника, передаете пленного лично в его руки. И поступаете в его полное распоряжение.
А потом они ушли. Ушли все. И штурмовики, прочесывающие развалины, и старик-учетчик поковылявший к пролому в стене, поддерживаемый под руку Марком, и даже два его вестовых отошли на приличное расстояние. Все словно почувствовали, что их командир хочет остаться наедине с трупом поверженного противника — своего главного врага.
Восковое, мертвенно бледное лицо покойника в этот момент выглядело удивительно спокойным и умиротворённым. Казалось, что он не чувствовал того груза боли, страданий, ужаса, которое несло за собой его страшное имя.
В какой-то момент тучи ненадолго расступились, и тонкий луч света прицельно мазнул по лицу мертвеца, придав ему еще больше умиротворения и благости. Для командира первой штурмовой бригады Технограда это было последней каплей, и он накрыл лицо покойника какой-то валявшейся рядом тряпкой.
А потом медленно сел рядом на небольшой подиум, где лежал дневник и посох покойника. Гнев, тихий сжимающий горло гнев душил его. Да, враг был мертв, но он ушел сам, а не по его воле и не от его руки.
Командир Первой Штурмовой Бригады Технограда Иван Румянцев плакал. Обычно люди плачут от боли или горя, а он, здоровый крепкий мужчина, тихо скулил от ярости, которая его переполняла.
ЭПИЛОГ
наешь, Янош, какая самая жестокая борьба? Думаешь между волком и зайцем? Ошибаешься. Чистая незамутненная ненависть может быть только между себе подобными. Между равными. Заяц соревнуется с зайцем за еду и самку, коршун с коршуном, а мы с вами. Почему? Потому что за десятилетия мы стали похожи друг на друга. Да, у ваших есть ружья, — еще есть. Но ты, Янош, был вооружен арбалетом и копьем. Очень хорошим, кстати, арбалетом. А чем был вооружен твой противник — тот, которого ты убил на стене во время первого штурма? Правильно — дубинкой и дротиком. Ты понял!? Правильно! Хоть ты и не можешь мне ответить, но ты ведь все понял!?И Инна поняла, и твой напарник Марк — вон как кивает. Мы стали приходить к общему знаменателю — и вы, цивилизованные люди, и мы, мрачные мракобесы, угнетающие своих рабов.
Ты думаешь, я чудовище? Зря… Вот Марк уже так не думает. И Лешек, и другие, и даже, ты не поверишь, даже дядя Яша…Я им все объяснил. А ты все еще так не считаешь? Зря…Но у нас теперь много времени. Я постараюсь объяснить тебе твою неправоту…Времени у нас много.
Человек в серой рясе монаха очень медленно, прихрамывая, шел по степи. Он с кем то говорил, кому-то что то доказывал, спорил, оправдывался. С кем он вел беседу? С демонами в своей душе или с призраками прошлого — далекого и не очень? Неизвестно. Впрочем, его самого часто называли, одни — демоном и пугали им своих детей. Другие проводили знак равенства между ним и седым прошлым. А ему было все равно. Он не обижался. Он просто хотел выговориться, а еще найти немного тепла — тепла для своей души. Черная боль одиночества жаждала исповеди и, нет, даже не прощения, не сочувствия, и даже непонимания. А просто что бы его выслушали. Пусть даже мертвые, что уже многие годы следовали за ним. И если тут некому открыть свою душу кроме теней ушедших, что ж — сойдут и эти.
Где то совсем недалеко, в половине дневного перехода, молодой мужчина в пятнистой одежде остервенело пинал мертвое тело пожилого бородатого монаха, рыча и рыдая в бессильной ярости, кусая губы, чувствуя, что сходит с ума. Понимая, что проиграл, что его обманули, провели как мальчишку, и старая тварь как пойманный угорь выскользнула прямо из его рук.
А в сотне километров южнее маленький горбун трусил впереди небольшой колонны, которая ядовитой гадюкой, скользящей по овражкам и распадкам приближалась к пастбищам Технограда.
А в том, что называли Обителью Веры в подвале одной из старых построек, помнящей еще первых основателей, открывали старый подвал. И его Святейшество Маркус-Добрый лично выдавал послушникам проклятые вещи — последний и главный козырь Ордена. Немногим, лишь тем, кто когда либо пытался получить или получал должность полубрата. Но всем, кто остался в живых. Впрочем, винтовок все равно было чуть меньше. Но и этого должно было хватить для того, что бы поставить жирную точку в этой войне, всеми силами ударив по оставшемуся без большей части артиллерии и ополовиненному в численности противнику.
Всего этого путник еще не знал. Десять-двенадцать дней одиночества — ровно столько ему понадобиться, что бы дойти или до 5-й Цитадели и присоседиться к беженцам. Или нагнать преподобного Савусаила, и стать почетной обузой в его отряде штурмовиков-отравителей. Или идти к Обители Веры и попытаться проскользнуть к братьям сквозь заставы технарей. Он сам еще не решил, и просто медленно хромал в никуда, наслаждаясь тишиной и одиночеством, впервые выговариваясь за многие годы.
Его черная холодная душа давно бы замерзла, если бы он не смог, если бы не сумел зажечь в ней три огонька, которые ее грели, не давая окончательно рухнуть во мрак безумия. Люди, ради которых хотелось и стоило жить, были для него теми якорями, которые еще связывали его с этим миром.
И худенький паренек, почти еще мальчишка со страшным шрамом на лице, тщательно и скрупулезно скрипящей пером в одном из залов Обители веры.
И пухлый розовощекий монашек, уверенно ведущий свою колонну к спасению и от погони.
И молодую девушку идущую радом с ним, еще скорее инстинктивно поглаживающую низ своего живота.
А еще ту, для которой уже много-много лет потолком были не беленные известью доски их тесной спаленки, а высокое небо и звезды на небольшом погосте возле Обители Веры.
Конец.
