Он прищурил глаза до щелочек, пытаясь различить какие-то черты в свете звезд, залившем плоские вершины холмов. От острых серебряных лучей под веками прыгали калейдоскопические фигуры, покосившиеся в злобной радости, — ложные солнца, шаровые молнии, химерические дьяволята, пляшущие вдоль извилин мозга, разбрасывая угольки угасающего дня, тусклый огонь сумерек.
Кобольд часто заморгал, пытаясь встряхнуться. Он припал к земле возле пещеры пути Чарма. Свет плясал в напряженных глазах, и он сидел, загипнотизированный, не в силах оторваться от огненной дуги на краю Хелгейта, накаленной добела, как сердце звезды.
Сделав над собой усилие, он отвернул лицо. Отблески света еще плясали на сетчатке как бешеные призраки, и куда бы ни падал его взгляд, всюду сверкали звезды. Валуны, щебеночные плато, черные облака — все искрилось драгоценностями. Рик встряхнул головой. Величие Чарма пронизывало его насквозь, до самого основания души.
Он заметил, что совсем не испытывает усталости. Изнеможение, телесные потребности, физическая боль — все это оставило его, когда грудь пронзила гномья стрела. Мертвоходящий, он черпал бесконечную энергию из Ожерелья Душ, а оно — от Извечной Звезды. И все же из-за своей тяги к пустому ничто он понимал, что утомлен сильнее, чем могут подсказать чувства.
Судьба миров — бремя, подавившее все его существо. Купаясь в чармовом сиянии Лучезарного, он нашел силы признаться самому себе, что ничего в нем не осталось. Все, что он собой представлял, было отдано великой миссии.
Эта мысль заставила задуматься об иронии положения: после смерти любимой дочери Амары он настолько отошел от сообщества кобольдов, что тогда был более мертвоходящим, чем теперь. Он уже понимал, что значит по-настоящему чему-то себя посвятить. После смерти Амары душевная боль была так сильна, что он ушел в себя как в скорлупу и не мог выйти.
— Спасибо тебе, госпожа, — шепнул кобольд, обращаясь к Безымянной, призвавшей его из этой страшной отрешенности. На службе ей он утратил жизнь, но гордо носил в груди зазубренную стрелу, ибо она указывала ему дорогу к свободе.
Освеженный Чармом Лучезарного, кобольд открыл глаза.
Извечная Звезда смотрела на него поверх изрезанных равнин, подобно тигриному глазу. Азофель прошел перед заходящим диском серебристо-синей искрой, спектральным вихрем, спорой ацетилена, висящей сновидением на фоне пунцовой яркости смутных сумерек. Рик махнул рукой, и струя пламени ответила приветственным жестом.
Азофель бессмысленно улыбнулся кобольду, хотя и знал, что улыбку не разглядеть в его ослепительном сиянии. Пандемониум сумерек отлично оттенял это чудо — цвета побежалости Лучезарного, поглощающего свет сна. К Азофелю вновь возвратилась сила, и она питала надежду, что скоро он найдет создание тьмы, где бы оно ни пряталось, и прогонит его со Светлого Берега.
А тогда можно будет и домой податься. Ничего другого он так не хотел с самого начала этой работы, как вернуться в свет.
По сравнению со смертной алостью Хелгейта свет дома, который ему помнился, сиял какой-то высшей яркостью. Не было там хаоса бродячих звезд и форм жизни, управляемых Случаем — незрячим богом этих миров. Дома отсутствовала слепота, и Случаю там не было места. Там сновидец был сном, и сновидение — сновидцем. И пусть дома он слыл всего лишь стражем, охранником других сияющих сновидцев, через связь с тем, кому виделся он сам — со своей собственной более великой сущностью, но он знал, что не всегда ему быть стражем, что его сияние будет возвеличено стремлением, и в славе избрания и посредством собственного сна оно изменится к лучшему, к более яркому.
Но все это покрылось тенью, когда безымянная владычица включила его в свой сон. Поначалу вспыхнула ненависть к старому кобольду за то, что тот попросил к себе в сопровождающие Азофеля и внушил эту мысль владычице. Но теперь, восстановив свою прежнюю силу, Лучезарный ощутил неожиданный прилив великодушия к Рику. Ведь что такое сам кобольд, как не осколок сна владычицы? Разве может он не повиноваться своей сновидице? Кобольду, по милости которого Азофель втянулся в глубь этих холодных миров, было прощено причиненное страдание, если вообще не забыто. А судьба самих миров снова показалась не безнадежной. Он найдет это порождение тени и тогда уйдет домой — в свет.
Дома же все это покажется лишь странным сном. Все эти жизни окончатся смертью — как и его собственная, но его смерть известна ему. Он станет ярче, как все живущее в свете, и его сияние затмит тени, которые суть его мысли, и его «я» воссияет среди теней ярче, чем в тесных рамках времени и пространства, а за пределами «я» ждут другие измерения. Когда-нибудь он там и окажется.
Но эти несчастные существа, сплетенные из сновидений владычицы, ждет сомнительная судьба. Мысль о серьезном и верном кобольде, уходящем в пустоту, огорчала Лучезарного, и это его самого удивляло. Почему вдруг эта иллюзия стала ему небезразлична? И все же так стало. Чистосердечный кобольд сам не придавал значения тому, что он — всего лишь сон. Для него этот мир не менее реален, чем сам свет, чем родной дом Азофеля.
Неуклюжий Бройдо тоже вызывал у Азофеля незнакомые чувства. Кто такой этот эльф, откуда у него такое большое сердце? Зачем он покинул свой клан, чтобы служить какому-то кобольду? На все вопросы был один ответ — любовь. Любовь к этому сну, к стынувшим камням, вращающимся в холоде космоса, согретым лишь слабыми лучиками тлеющих звезд.
Любовь к темноте — понял Азофель, пораженный, что кто-то может любить эту маленькую и причудливую жизнь. Еще он понял, что жалеет тех, кто заключен внутри создания безымянной владычицы, в извилинах ее прихотливого разума.
Эти сочувственные мысли боролись в нем с той силой, которая влекла его домой. Азофелю хотелось найти создание тени, удалить его из сна и вернуться домой.
В свет.
Поглощенная из великанов энергия настолько оживила его, что он мог бы, если бы захотел, подняться и снова уйти в свет.
А там, за пределами сна, подождать, пока его опять позовет Рик Старый. Покинуть бы здесь эти иллюзорные жизни, приумножавшие его заботы. Что ему до этих подобий?
Но когда он понял эти создания, которых в их жалком существовании вела такая же страстная верность, что привязывала и Лучезарного к свету, он восхитился ими. Смехотворное и вместе с тем неодолимо глубокое желание обуревало его — говорить с этим старым кобольдом, с созданием тьмы.
Видя приближение Лучезарного, Рик Старый вскочил на ноги. Тени ночи отступили. У входа в пещеру стояло ледяное сияние в форме смертного. Форма остывала, и холодный ветер уносил жар клубами разноцветного дыма. Раскаленные тени меркли в ангельски-демоническом сиянии лица Азофеля.
