Ознакомительная версия.
Вошли - и точно духом святым всех объяло. Повалились на колени, начали истово бить поклоны, наполнили каменные своды шорохом сотнегубой молитвы. Служки и попы прыснули в разные стороны, оторопев от такого наплыва, затаились кто где, заподозрив худое, а ушкуйники и смерды, дикие волосатые мужики, осеняли себя крестным знамением и шептали, шептали молитвы, глядя разъятыми глазищами на Христа, Богоматерь и ангелов, на святых и угодников, ища у них защиты и оправдания от той неколебимой стихии, что накрыла их с головой и погубила столько ратников. "Защити, отец небесный, - слышалось в толпе бормочущих воев. - Оборони от скверны. Не дай наслать порчу. Отведи сглаз. Матушка-Богородица, отмоли грехи мои, спаси и сохрани". Тут же рядом и бабы молились - за упокой душ рабов Божьих, погибших от рук нечестивых. Забылись на время упрёки и обиды, поблекла зависть, зато пришли раскаяние и скорбь. Странное это было чувство, не испытанное никем прежде. Хоть и крещёные были все, а вот поди ж ты, сломалось что-то в них, треснуло, а сломавшись - пустило внутрь поток света, будто раскрылись ставни и дохнуло свежим ветром в затхлую избу.
Но недолго длилось это умиротворение. Выйдя из храма, яркое пламя, вспыхнувшее было в душах, притухло, зачадило, а к вечеру и вовсе превратилось в тлеющий уголёк. Пошли новые склоки и несогласия. Те из ратников, кого товарищи в походе лишили добычи, ударили челом старостам да посаднику, чтоб рассудили их с другими воями. Вятшие вдовы хотели искать правды у князя. Злоба распаляла людей, обида требовала выхода. А в Людином конце не утихали поминки. С утра ставили свечи в церквях за упокой душ убиенных, стояли на службах, слушали торопливое бормотание попов и стук кадильных цепочек, а днём пьянствовали в избах, горланили песни, утешали вдов и матерей. Недобрые то были дни, под стать им - и проводы умерших. Вместо веселья, обычного на поминках (душа-то в ирий вознеслась, на встречу с предками!), торопились напиться и упасть под стол. Мало было плясок, мало игрищ, зато много драк и ругани.
А вот у Буслая случилась внезапная радость - жена разродилась первенцем. Повивальная бабка перерезала младенцу пуповину на стреле, перевязала пупок льняной ниткой, завернула ребёнка в отцовскую рубаху. Буслай показал новорождённого очагу, на восходе вынес его солнцу, приложил к тёплой земле, окунул в бадью с водой. Потом нарёк тайным именем - Драгомир. Оставалось дать ещё явное имя, поплоше, чтоб отгонять навий и охранить от порчи. Вот тут возникла закавыка. Жене легло на сердце имя Неждан - дескать, не ждал его отец, а вот, появился. Буслай же задумался. Казалось бы, чего легче - Неждан и Неждан. Но отчего-то, едва проговаривал он про себя эти звуки, в памяти его всплывало лицо бесноватого Моислава, вспоминались его неистовые пляски и скороговорка заклинаний. Как ни гнал от себя этот образ ушкуйник, тот возвращался снова и снова, будто железными крючьями сцепленный с Нежданом. Можно было наречь младенца Некрасом, Упырём или ещё как-нибудь пострашнее, но и эти прозвища почему-то пугали Буслая, переносили мыслями обратно в югорские урочища, окунали в отступивший было холодный страх. Помучившись с седмицу, сотник вдруг заявил жене:
- В церковь пойду. Там его и нарекут.
Супруга изумлённо уставилась на мужа. Церковь, конечно, дело хорошее, но кто ж туда за именем-то ходит? Известно: попы крестят по служебнику, лепят иноземные клички - не каждое и выговоришь. Однако муж упёрся. В церковь - и всё тут. Жена развела руками - в церковь, так в церковь. Она видела: что-то изменилось в Буслае после похода. Стал он какой-то пугливый, придавленный. Будто бремя какое легло на него или открылось нечто такое, отчего дух его сокрушился. Спрашивать опасалась, потому лишь тихо вздохнула: "Ну неси, ежели так". Курам на смех, конечно. Ну да пускай.
Окрестили ребёнка в церкви Василия Парийского, что на Черницыной улице. Назвали Васькой -в память священномученика Василия Амасийского.
- Царственное имя, - с одобрением молвил батюшка. - Даст Бог, отца превзойдёт славой своею.
- Дай Бог, - пробормотал Буслай. Он поднял ребёнка подмышки, смеясь, заглянул в его глаза. - Ну что, Васька, сын Буслаев, доволен имечком-то? Теперича за тебя не только берегини, но и сам Христос стоять будет. Спасибо отцу скажешь. - Он слегка подбросил ребёнка, и тот залился смехом, попутно обмочившись.
Обратно Буслай шёл, ухмыляясь, всё думал: "Ну вот, сделал, как ты хотел, Исусе! Гляди же! Обманешь - ни одной веверицы от меня не получишь, так и знай!". Жена и крёстные едва поспевали за ним, шумно дышали, утирали пот. Завидев идущего навстречу грека Олисея, вежливо поздоровались с ним, но тот отвернулся, будто и не заметив.
- Ишь, гордый какой! - прошипела жена, глядя иконописцу вслед. - Злится, что ты, Буслаюшка, вернулся, а его сынок - нет. Будто мы в том виноваты.
Месяц травень в тот год выдался невыносимо жарким. Горели хлеба, тонули в пыльной дымке березняки и ельники, пересыхали ручьи, даже Волхов быстро скукожился, превратился в мутную мелкую речушку. Кое-где корабелам приходилось тянуть суда верёвками, перетаскивать через мели, приставать к островкам, держась подальше от берега. А рыбакам, напротив, раздолье: кинул невод и сразу вытаскивай сети, знай только выбрасывай мелкую рыбёшку.
От Всехсвятской недели начались пожары. Первой погорела Ярышева улица. Не иначе, прогневался за что-то Господь на жителей Людина конца - не успели прийти в себя от потери кормильцев, как уж оказались без крова. Погорельцы сидели на пепелище, рвали на себе волосы, сокрушённые новой бедой. Поговаривали, будто пожар начался не где-нибудь, а прямо в Савкином тереме - самом видном из прочих домов. Вдова, молодая баба с двумя дочками, кинулась к Сбыславихе на Волосову улицу, чтобы переждать там тяжкое время. Купчиха не стала отказывать, приютила товарку, но скоро и у неё занялось, избы вспыхивали как сухой хворост, кругом стоял дым, и обе женщины перебрались в деревни. Прочие же погорельцы, из тех, что победнее, жили где придётся, скитаясь по углам. Пожары всё свирепели. Уже не только Людин конец, но вся Софийская сторона ощутила гибельную силу бедствия. Будто искры кто рассыпал по городу. Страшно было оставаться в домах - неровён час, вспыхнет ночью, не выберешься. Люди ставили шатры и шалаши в полях, жили там со всем скарбом, оставив избы на попечение слуг. Думали - раз кара Господня, пускай хоть дома спалит, а жители целы останутся. Не знали новгородцы, что всему виной не Бог, а человек, свирепый язычник, мстивший за отца своего.
Арнас добрался до Новгорода немногими днями позже остатков Ядреевой рати. Был он уже без лука, без стрел, с одним засапожным ножом: чтоб не распознали в нём лихого человека, выдавал себя за плотника, прибивался к торговым обозам и монахам, а последнюю часть пути - по Волхову - и вовсе проделал в карельской ладье с кудесниками да скоморохами. В городе недолго мыкался - быстро сошёлся с татями, промышлявшими ночным разбоем, и те дали ему приют и корм. От татей же Арнас узнал, где живёт Буслай со товарищи. Хотел сразу спалить дом ушкуйного вожака вместе с обитателями, да передумал: если просто сжечь, ушкуйник ведь не поймёт, за что постигла его расплата. Какое ж удовольствие от мести? Насладиться ею надо, заглянуть в глаза врага и сказать ему: "Помнишь ли зырянского пама, коего убил немилосердно?". И кол ему вогнать в грудь, как вогнал он его отцу Арнаса. Только так.
А пока суть да дело, зырянин решил расквитаться с остальными. Первым сжёг усадьбу изменника Савки и избы его соседей по Ярышевой улице. Потом вознамерился спалить терем Якова Прокшинича, да дружки-злодеи отговорили, на дело увлекли. Пришлось отложить месть на два месяца - пока сбывали украденное добро да хоронились в лесах от княжьих и боярских кощеев. Когда вернулись в город, лето преломилось, пошло к закату. Улицы обезлюдели, непрекращавшиеся пожары выгнали жителей в поля. Раздолье для лиходеев! У обрадованных разбойников аж глаза разбежались. Зырянин, однако, и тут нашёл свою выгоду. Сказал: раз такое дело, давайте, братцы, обчистим усадьбы Людина конца, всё равно тамошние мужики в Югре полегли, некому будет защитить дома. На том и сошлись. Для налёта выбрали терем мастера Олисея, что стоял на перекрестье Пробойной и Черницыной улиц, близ сгоревшей в ту же весну церкви Василия Парийского.
- У него чай и смердов нынче немного, - рассуждали налётчики. - Всех с женой в село отправил, а в доме, небось, только повар да конюх. Легко возьмём!
Какое там! В усадьбе засовы прочные, замки железные, окошки слюдяные, зарешёченные. Подступишься к таким хоромам, подкрадёшься, и уйдёшь несолоно хлебавши - крепок орешек, не разгрызть!
- У него ить там не только гривны да узорочье, а ещё и оклады серебряные! - щёлкали зубами разбойники точно волки голодные. - Такой терем обнести - до конца жизни печали можно не знать.
Ознакомительная версия.
