– Не спрашивай, – сказала мне Анжела, передавая набитый документами конверт.
Заглянув внутрь, я ее поняла. И не стала спрашивать.
Наверное, это одна из причин того, что они с Лу разбежались. Кристально честный коп не мог спокойно видеть, как она творит новые личности из ребятишек вроде меня. Ему не понять было, как трудно им все время ждать, что их, того и гляди, выследит их прежняя семья. Он бы все делал по закону. Если тебя преследуют – обратись в полицию. Для того полиция и существует.
Только этот путь добавляет лишней боли. Лучше стать невидимкой. Совсем исчезнуть и возникнуть новым человеком, не знакомым никому из твоего прошлого. Строго говоря, закон нарушается. Но спросите любого из Детей Тайны, спросите избитую мужем и скрывающуюся жену, и все скажут вам одно: лучше вот так нарушить закон, чем снова терпеть боль. Кто знает, каково будет в следующий раз? Сумеешь ли ты его пережить? Слишком многим не удается.
Так или иначе, в конце ноября я на почте. Сегодня мой первый рабочий день, и я стою в дверях кафетерия с бутербродами в пакетике, потому что денег перекусить в кафе у меня нет. Обвожу взглядом всех этих людей – добрых, солидных, честных тружеников по большей части, – и все мои усилия стать одной из них и начать новую жизнь обращаются в ничто.
Я снова чувствую себя сбежавшей из дому несовершеннолетней шлюхой-наркоманкой. Вот они смотрят на меня и видят насквозь, сразу понимают, кто я есть на самом деле. Анжела предупреждала меня, что самое трудное, когда уходишь с улицы, – снова почувствовать себя нормальной. Некоторым это так никогда и не удается.
Я неплохо справлялась до сих пор. Закончила школу по образовательной программе для взрослых и уже полкурса отучилась в университете Батлера на художественном отделении. Я уже не уличная девчонка, снимаю угол в меблированных комнатах и плачу за него сама, а не полагаюсь на помощь добрых людей. Найденный Анжелой спонсор оплачивает мое обучение, книги и художественные принадлежности. На остальное я зарабатываю официанткой, натурщицей и временными работенками вроде этой.
Я коплю деньги, чтобы снять мансарду в старых домах на Ли– или Йор-стрит. Будет сразу и студия и квартира – два в одном. Мой собственный дом. Собственное пространство. Не придется больше ждать очереди в ванную и делить кастрюльки. Или, спустившись утром на кухню, обнаруживать, что кто-то успел слопать продукты, на которые ты накануне наскребла денег. Не придется красться ночью по коридору, сняв туфли и затаив дыхание, чтобы не разбудить других жильцов, потому что иначе грозит скандал с хозяйкой. У меня будет место, где можно вытянуться и дышать свободно, оставлять незаконченную работу на мольберте и по три дня не мыть посуду, если нет настроения. Где можно включать музыку на любую громкость, принимать друзей и устраивать сборища в какое угодно время дня и ночи.
О том же мечтают сотни студентов по всей стране. Это нормально. И я тоже могу быть нормальной. Если бы только прошлое не набрасывалось исподтишка – нежданно-негаданно. И обычно как раз в такие минуты, когда я стою в дверях помещения, полного незнакомых людей. Видели бы вы мой первый день в университете! Если бы Софи не обнаружила меня сидящей на полу у дверей аудитории и не подбодрила по-дружески, я бы никогда не решилась переступить порог.
И странное дело, это всегда застает меня врасплох. Каждый раз случается неожиданно. Страх, что кто-то из незнакомых мужчин окажется прежним клиентом. Что кто-то из женщин бросал четвертак в мою грязную горсть, когда я попрошайничала на тротуаре. Что они видели меня притулившейся в подъезде, трясущейся от ломки, или шатающейся по улице после гремучей смеси спиртного и таблеточек.
И вот я поворачиваюсь и налетаю на единственного человека, которому здесь так же неуютно, как и мне. На Джорди.
Позвольте описать вам Джорди Риделла в то время: сплошные руки-ноги, высокий и тощий, с длинными-длинными каштановыми волосами, добрыми карими глазами и раной внутри, так же глубоко запрятанной от мира, как моя, хотя в то время я ничегошеньки о ней не знала. А может, и знала: может, я узнала родственную душу за внешней неприглаженностью, такой же, как у меня, только узнавание происходит на клеточном, бессознательном уровне. На нем синие расклешенные джинсы с обтреханными краями, хлопковая индейская рубаха без ворота и шерстяная безрукавка, а на армейских ботинках – белые следы, оставленные уличной слякотью.
Понятно, я и сама не модная картинка. Я всегда была жердь жердью, хоть и малого роста, и мешковатая одежда – мой стиль. Сегодня на мне трикотажные брючки с завязками у щиколоток, а под ними, для тепла, колготки. Шерстяная водолазка и бесформенный свитер, достающий почти до коленей. И черные матерчатые тапочки, хотя на улицу я надеваю сапоги, и теперь они стоят в моем шкафчике под коричневым шерстяным пальто.
Мы напоминаем мешочников – не хватает только огромных сумок.
У меня свои причины уродовать фигуру. Что касается Джорди – ну, это ведь начало семидесятых, так что он одет более или менее в духе времени. Когда говорят «шестидесятые», обычно имеют в виду годы с 1966-го по 1974-й. В начале шестидесятых были битники, но в остальном народ одевался и причесывался гладенько.
Одно надо сказать: как бы небрежно мы ни одевались, одежда на нас чистая, и сами мы чистые. Я столько лет прожила с серой кожей и в хрустящей от грязи одежде, что обещала себе никогда больше так не жить. Теперь, если мне нечем заплатить за прачечную, стираю прямо в общей ванне и вешаю белье сушиться на спинках стульев и на чем попало. Понятно, без краски на руках, да и на волосах тоже, мне не обойтись, но, по крайней мере, это чистая краска.
Так вот, я налетаю на него, и мы размахиваем руками, пытаясь сохранить равновесие, но оба слишком вежливы, чтобы ухватиться за другого. Нам удается удержаться на ногах, хотя мой бутерброд в оберточной бумаге все-таки летит на пол. Неизменно галантный Джорди поднимает его и протягивает мне.
– Спасибо, – говорю я.
И ловлю себя на том, что разглядываю его. Теперь, когда я учусь на художницу и начала рисовать и писать красками по-настоящему, я все рассматриваю с точки зрения художественной выразительности: как падает свет, как передать характер через линии и тени. У Джорди лицо скорее сильное, чем красивое, но, на мой вкус, это лучше, чем миловидность церковного певчего. И еще я вижу в его лице застенчивость. Позже, познакомившись с его братом Кристи, я понимаю, что это фамильная черта, или, по крайней мере, общая у этих двоих братьев, хотя у Кристи она проявляется скорее в дистанции, которую он устанавливает между собой и всеми остальными.
