— Не могу. — Он открыл глаза. — Не получается. Наверное, я не умею.
— Не умеете, — кивнул Реми. — Но пробуйте же, Сандре, пробуйте, прошу вас!
Еще час бесплодных попыток привел к единственному итогу: у Саннио разболелась голова, да с такой силой, что он уже не мог сосредоточиться ни на чем. Сквозь мутную пелену слез он едва видел, что происходит вокруг — и досаду на лице собеседника, и огоньки свечей, которые зажег слуга, и оказавшегося рядом Андреаса, который сунул ему в руки кружку с настоем керторской розы и жасмина.
— Я прощу прощения, Алессандр. Идите отдыхать, это была дурная затея.
— Может быть, позже…
— Там видно будет. Через пару часов к Саннио, валявшемуся на диване в гостевой спальне второго этажа, вошел Сорен. Это было весьма удивительно, ибо в последнее время казалось, что приятель замечает на всем белом свете только одного человека. К тому времени головная боль, напуганная мазью и мешком со льдом, почти уже уползла в какие-то темные закоулки за правым виском, и юноша, которому велели отдыхать до полуночи, уже начал скучать. Обнаруженные на столике свитки оказались стихами, не такими хорошими, чтоб читать с удовольствием, но и не столь дурными, чтоб смеяться.
— Тебе лучше?
— Да, спасибо.
— Я письмо из дома получил, — бруленец сердито фыркнул. — От отца. Требует, чтобы я вернулся, ну и всякое… Вот, читай. Саннио развернул лист и принялся читать. Через минуту губы разъехались в улыбке, ибо тон письма, да и его содержание, ничего иного не заслуживал. Господин владетель Кесслер не пожалел цветистых оборотов, чтобы выразить свое негодование. Из письма следовало, что Сорен, негодный сын и дурной наследник, якшается с отребьем, по которому плачет топор палача, вовлечен в гнусные преступления и прославился на всю страну непотребным поведением.
— Отребье — это он о Скоринге? Кто-то что-то напутал?
— Если бы! Вон, там это — «вместо того, чтобы поддерживать единственного достойного человека». Как раз о нем.
— И что ты будешь делать? — Саннио дочитал гневное послание и отложил на столик.
— Ничего. Пусть пишет!
— Попробуй объяснить, что здесь на самом деле происходит.
— Не хочу. Он не поймет. Пусть наследства лишает, как обещал!
— Сорен, дело не в наследстве. Это же твой отец… — Саннио задумчиво потер щеку ладонью. Аргументы кончились, не начавшись. Он вырос без отца и понятия не имел, что тут можно посоветовать. — Ну, поговори с Гильомом.
— Не могу. Он меня ненавидит…
— Это он так сказал? — заинтересовался Гоэллон.
— А что, может быть иначе? Из-за меня погиб его брат… я бы…
— И ты за него решил, что он тебя ненавидит. Потому что «ты бы». Отцу писать не будешь, с Гильомом говорить не будешь… Сорен, ну нельзя же так. Кесслер вздохнул, отодвинул письмо и положил голову на скрещенные руки. В глазах плясали блики от свечей. По дороге в Саур Саннио видал лесных кошек — гибких, изящных, остроухих. Завидев чужака, они выгибали спины и распушали хвосты, стараясь выглядеть опасными грозными хищниками. На островах Хокны, где считали, что у каждого человека есть животное-покровитель, таким спутником бруленца стала бы лесная кошка, мелкая, но исключительно упрямая тварь. Приручай такую, не приручай, а все равно она останется дикой.
— Иди сюда, — Саннио отодвинулся к спинке дивана и похлопал по свободной половине подушки. — Расскажи что-нибудь о своем доме.
— Зачем это? — Сорен улегся рядом, прихватив со стола конфетницу с печеньем.
— Да просто интересно, я же никогда так не жил…
— У нас мало земли. На границе с Тамером, в устье Смелона. Только одна деревня, там почти все рыбаки или контрабандисты. Или утром рыбаки, ночью контрабандисты, — улыбнулся бруленец. — У отца пять торговых кораблей, еще лодки. Я и с рыбаками ходил, и на корабле, юнгой. Капитан — двоюродный дядя. Он мне сначала сказал — не погляжу, что родственник, а потом отпускать не хотел. Мы до Хоагера ходили. Там девчонки местные — смешные, говорят, ты чужой, тебя духи не любят, я с тобой не пойду. Я ей — может, уговорим духов? Подарим им что? Подарил ей шаль, так духи сразу согласились, — расхохотался Сорен. — Потом отец меня в Литу отправил, к Элгринам, они нам дальние родственники. Сказал, что я совсем на пирата стал похож. А там все строже, чем при дворе… Зашедший уже после полуночи в комнату Бернар обнаружил двух молодых людей на диване в обнимку, вдохновенно рассказывающими анекдоты из своей жизни, в окружении выпитых бутылок и пустых вазочек, ранее полных конфет и печенья.
— Жаль нарушать эту идиллию, — хмыкнул Кадоль, — но я вынужден, господа. У нас — весьма неприятное происшествие. Покушение на господина Ларэ.
Когда Керо задумывалась о том, на что будет похожа ее свадьба, она не предполагала, что это событие окажется настолько веселым. Дома, в Къеле, свадебные церемонии растягивались едва ли не на седмицу. Три дня подготовки, день венчания, еще три дня приемов. Мнения жениха и невесты во всем этом играли едва ли не последнюю роль, хотя все действо вертелось вокруг обоих. Гадания на будущую семейную жизнь, мальчишники, девичники, приемы гостей, целая куча ритуалов, обычаев, правил и примет… В Оганде всего этого тоже хватало, но Керо начала смеяться еще накануне, когда к ней в гости пришла целая куча девиц и замужних женщин из клана Кампори.
Официальной причиной служила примерка свадебного платья, а на самом деле это был вполне обычный девичник, со сплетнями, советами, перемыванием косточек всем на свете мужчинам, рассказами о своих свадьбах и помолвках, женихах и детях. При этом от смеха дрожал весь дом, и не удивительно — когда Катрина, вышедшая замуж три девятины назад, в лицах изображала, как они с Пьетро запутались в крючках на ее платье, да так и едва не до самого рассвета не могли отцепиться друг от друга, можно было лопнуть со смеху. Веселье затянулось до утра, а потом вдруг настал черед ехать в церковь, венчаться. Оно прошло быстро и почти скромно… Если бы у Керо еще не разъезжались губы в улыбке, так широко, что падре Канчетти только качал головой при виде невесты, которая давится хихиканьем. Жених не уступал невесте. Вместо положенного по обряду «Да!» на вопрос «Берешь ли ты в жены эту женщину?» он задумчиво повернулся к ней, оглядел с головы до ног и спросил: «А подумать можно?». Падре Канчетти не выдержал и с улыбкой рявкнул: «Раньше надо было думать!», — после чего Эмиль заявил: «Ладно, уговорили, беру!». Нимало не смущенная подобной выходкой невеста в свой черед на вопрос «Берешь ли ты в мужья этого мужчину?» ответила «Ну, так и быть…» и сделала исключительно скорбное лицо, после чего хохот под сводами храма на несколько минут заглушил звуки свадебного гимна. Громче всех смеялся синьор Павезе, исключительно гордый тем, какие веселые у него «приемные дети». Здесь не вплетали в свадебный венец жасмин и шиповник, вместо нее невеста надевала на голову тонкую ярко-алую фату, которую в начале застолья посаженный отец повязывал заново, как платок. Именно в этот момент девушка и становилась уже не невестой, а женой. Потом — гулянье дотемна. По огандскому обычаю стол накрыли посреди улицы, и длинный ряд уставленных угощением столов занял ее как раз от начала до конца. Синьор Павезе выдавал Керо замуж с той же щедростью, что и родных дочерей. Подарки, танцы, веселые здравицы, сотня блюд — и жених с невестой были обязаны попробовать по кусочку от каждого… Эмиль, которого заставляли то танцевать со всеми незамужними девушками — на счастье, то славословить невесту, тоже хохотал, хотя порой и закатывал глаза к небу, изображая, как его замучили, хотя ни от одного требования поцеловать новобрачную не отказался. «Это я? Это со мной все происходит?» — не раз спрашивала себя Керо, подставляя губы под очередной поцелуй. Новобрачный в белой рубахе с алым кушаком тоже казался самую малость растерянным. Еще девятину назад они были совсем чужими людьми; две седмицы назад Эмиль предложил ей руку и сердце. Теперь — быстро, по къельским обычаям, где от помолвки до свадьбы проходило не меньше полугода, просто неприлично быстро, их назвали мужем и женой. В горе и радости, в достатке и бедности, покуда смерть не разлучит, а Сотворившие не соединят вновь, уже навсегда. Керо казалось, что она хотела выйти за Эмиля с первого же дня знакомства.
