Ознакомительная версия.
Родителей чрезвычайно забавляли все эти безобразия. Отец участвовал в процессе непосредственно, внося под настроение коррективы по ходу действия, а Матка смотрела через свое зеркало, перед которым всегда сидела в узловой зоне Заповедной Высоты. Я тоже посильно участвовала в мероприятиях, а именно: обязанность убирать всю грязь, остававшуюся после беспорядков, была возложена на меня; а поскольку населенных областей на Заповедной Высоте было великое множество, ни один день не проходил для меня без утомительного оттирания крови с плит опустевших храмов и площадей.
Что касается остальных моих занятий, то отец всячески загружал меня изучением едва ли не всех областей человеческого знания, возникших за прошедшую историю цивилизаций. Принуждая меня заучивать наизусть огромные объемы информации, он ничего не разрешал применять, мотивируя тем, что я неумеха. Как я теперь понимаю, он вовсе и не рассчитывал ничему меня учить, а просто надеялся, что я от переутомления получу психическое расстройство.
Если я заканчивала всю работу и отвечала все уроки, а выдумывать очередную придирку, чтобы назначить мне какое-нибудь наказание, отцу не хотелось, он разрешал отдохнуть. Поначалу родители пытались запретить мне находиться в свободное время где-либо, кроме моей комнаты. Но сидеть без всякого удовольствия в каморке мне не нравилось, поэтому в качестве единственного доступного развлечения я все равно тайком выбиралась на прогулки по зонам четвертого измерения, как бы ни были некоторые из них отвратительны. Материальные переходы на Заповедной Высоте отсутствовали, но изменение состояния сознания влекло за собой перемещение — в какую-нибудь новую, неизведанную область или любую из произвольно выбранных знакомых. Заметив мои манипуляции, отец придумал своеобразный компромисс: он запугал меня выдумками о том, что в лабиринтах Заповедной Высоты отдыхают имаго и, если я их потревожу, они меня съедят; после чего создал для меня полянку, где я должна была гулять только с его разрешения и под его присмотром. Впоследствии я поняла, что отец боялся утратить надо мной контроль. Опыт управления состоянием сознания формировал волю и выдержку, вел к снижению внушаемости, а там и до моего побега недалеко. В конце концов так все и произошло, но в оправдание отца можно сказать, что он сделал все от него зависящее, чтобы этого не случилось.
Отец постоянно внушал мне, что я недостаточно хороша и должна стараться изо всех сил, чтобы заслужить положительное отношение. Вопрос о том, как же получилось, что у таких замечательных родителей оказалась такая неполноценная дочь, мне и в голову не приходил. Каждое мгновение своей жизни я только и старалась угодить единственным в мире, кого знала и любила, но все-таки оставалась невзрачным, неуклюжим, бездарным, бестолковым и, в общем, неподходящим ребенком.
В пример отец всегда ставил мне Матку. Она была "белиа" — "самая совершенная"; еще он называл ее "дара", что значило: "моя бесценная", "моя плоть и кровь". Я тоже любила маму и считала ее самой лучшей. Мы по сути не общались, но ее красота не требовала дополнительных аргументов: ее самоуверенная улыбка, рассеянный взгляд сапфировых глаз, лунно-белая кожа, словно сиявшая собственным светом, точеная фигура, плавная походка оставляли впечатление силы, изящества и гармонии всех качеств; Матка внушала любовь сама по себе. Меня изредка допускали к ней с визитом. Мама никогда ничем не занималась, только сидела перед зеркалом и любовалась на себя, и почти все время молчала, а если что и говорила, то невпопад; но все равно я, бывало, шла на многие жертвы и унижения, чтобы выпросить разрешение побыть возле нее, хотя больше ни о чем никогда не просила. Матка терпела меня неохотно, а отец посмеивался; впрочем, мне и в голову не приходило, что могло быть иначе.
Поначалу меня пытались кормить человечиной, но вскоре от этой идеи пришлось отказаться, так как я, во-первых, не переносила сырое мясо, а во-вторых, до обморока боялась даже близко подходить к имаго. От диеты из кровавой каши я сразу заболела, и отец неохотно пошел на уступки, разрешив мне питаться маточными медом и молоком. Однако он все время ругал меня за то, что я такая привередливая, и строго следил, чтобы я не съела больше прожиточного минимума. Я боялась упреков отца и привыкла оставаться голодной.
Зона, в которой я жила, представляла собой комнату, части которой видоизменялись сообразно намерениям отца: появлялись и исчезали вещи, необходимые для назначенных им занятий, добавлялась дверь, ведущая на лужайку, если отец считал, что я должна пойти прогуляться, по вкусу отца менялась форма и размеры помещения — например, возникали лишние углы, исчезал потолок и прочее. За пределами комнаты, если отец не выводил крыльцо на лужайку, не было ничего. Со временем отец сформировал несколько дополнительных версий моей комнаты, в которые перемещал меня в случае необходимости осуществить какое-либо наказание. Эти альтернативные зоны составляли условный ряд от скудно обставленной комнаты без окон, с сырыми каменными стенами и блеклым освещением, похожей на тюремную камеру, до простиравшейся во все стороны пустоты, в черноте которой одиноко плавала заляпанная кровью ржавая железная кровать с привинченными к ней наручниками и цепями. Скрытые этажи использовались в сочетании с другими средствами воспитательного воздействия на меня. Например, чтобы получше привлечь мое внимание, отец пользовался летавшими в пространстве цепями с зазубренными крючьями на конце, намертво впивавшимися в тело. Правда, в действительности такой захват мало способствовал сосредоточению внимания, и мне стоило больших трудов понимать отца, но, как я впоследствии поняла, мое послушание ему вовсе не было нужно, хоть он его и требовал.
Для наказаний использовались в основном средства, изобретенные человеческими обитателями Заповедной Высоты для проведения кровавых религиозных церемоний — всего не перечислишь; скажу только, что материальность Заповедной Высоты отличалась от физической в том смысле, что вызывала значительно более длительную и интенсивную боль, но в то же время лучше сохраняла жизнеспособность, так что травмы, которые в трехмерном мире повлекли бы за собой болевой шок и даже смерть, на Заповедной Высоте я получала регулярно.
Однако самым страшным оружием отца были его собственные изобретения, не похожие на человеческие орудия пыток. Они назывались цаль и раэли. Слово "цаль" означает "рука мира". Появлявшиеся в высоте вращающиеся тяжелые валики опускались на меня, как асфальтовый каток, и придавливали к земле, одновременно слизывая полоски кожи. "Раэли" значит "зубы мира". Вокруг меня образовывалась сфера, заполненная густым лесом обращенных вовнутрь лезвий, которые таким образом пронизывали меня насквозь. Если цаль появлялся внезапно и, опустившись, исчезал, то раэли, как правило, возникали медленно и держались очень долго, к тому же то сжимаясь, то расходясь. Обычно отец убирал их, только когда я впадала в состояние, близкое к коме.
Ознакомительная версия.
