— Джинни, — сказал он медленно, — спускайся.
— Зачем? — спросила она беззаботным тоном, в котором сквозило напряжение.
— Джинни, не валяй дурака. Спускайся вниз.
— Я не хочу. Зачем я буду спускаться?
— Как? — спросил он удивленно.
— Скажи мне, зачем я должна спускаться?! — переспросила она уже раздраженным тоном и швырнула ткань себе под ноги. — Зачем?! Ответь мне, и я спущусь.
— Джинни, нам нужно поговорить.
— Поговорить. Ага, поговорить. Конечно. Что бы еще тебе было нужно. И как я не догадалась? Он хочет поговорить. А если я не хочу говорить?!
— Джинни, нам придется…
— Я не хочу, понимаешь, не хочу! — она взмахнула руками. — Оставь меня в покое, оставь меня здесь!
Он вскарабкался по ступенькам до конца и подошел к ней, пригибая голову, чтобы не удариться о деревянные перекрытия. Осторожно взял ее за предплечье.
— Джинни, довольно. Спускайся вниз.
Она пронзительно посмотрела на него, потом отвела глаза, выражение сразу стало какое-то по-детски беспомощное.
— Ладно, Гарри. Как скажешь.
Он хотел отвести ее в спальню, но она не пошла туда, а спустилась вниз в столовую и села за большой пустой стол, положив сцепленные в замок руки на его край.
— Говори.
Всего минуту назад, на чердаке, когда она готова была раскричаться, он чувствовал, что слова вот-вот сами польются из него, но сейчас, когда она сидела вот так, с обманчиво-безучастным видом, оказалось, что он не может выдавить из себя ни звука. Было уже вполне ясно, что она знает. Знает всё то, что он имел намерение ей рассказать. И даже еще многое из того, что не собирался. Хотя для него и было загадкой, как она смогла почувствовать это настолько быстро, практически через пару дней после своего возвращения. Вряд ли тут дело было только в его ночных криках. Возможно, вернувшись после долгого перерыва, она взглянула на него и сразу увидела, что он изменился, возможно, у нее были свои собственные методы. В конце концов, она внимательно наблюдала за ним в течение семи с лишним лет. Следила из разных уголков, когда он даже этого не подозревал. Кому еще было заметить происходящие в нем изменения, как не ей?! Даже Гермиона ничего не замечала.
Слово «Гермиона» в голове, наконец, заставило его вывести самого себя из ступора. Он разом решил, что если уж слова должны быть сказаны, то пусть они будут сказаны как можно короче, чтобы не растягивать всё это мучение. Поэтому он выпалил, как будто из револьвера себе в висок:
— Нам нужно расстаться!
— Почему? — осведомилась она, сжимая челюсти.
— Я полюбил другую женщину.
— А как же твое обещание? Что ты вернешься, и всё станет по-прежнему? Отпуск? Август?
— Так получилось. Мне жаль.
— Жаль… Жаль! Это всё, что у тебя нашлось, чтобы сказать мне?!
— Джинни. Не стоит начинать это. Честное слово, никому не будет легче, если…
— Хорошо, — она закрыла глаза, еще сильнее сжав руки. — Я не буду начинать.
Он почувствовал, как в него начало втекать и постепенно распространяться чувство жалости к ней.
— Мне, правда, жаль. Если бы я мог… Если бы я знал раньше… И вообще… Это всё очень глупо! И несправедливо.
— Это должно было произойти, — она расцепила руки и сложила их на груди, смотря куда-то вбок.
— Должно было? — он взглянул на нее с удивлением.
— Конечно, — она горько усмехнулась. — Или ты не заметил, что я не спрашиваю у тебя, кто эта таинственная «другая»?
— Если ты намекаешь…
— О, пожалуйста! — воскликнула она, закатывая глаза. — Вся эта история тянется уже так долго, что я устала от нее до такой степени, что порой возникало желание, чтобы всё уже поскорей завершилось!
— Я не понимаю, о чем ты?
— В том-то и проблема, что ты чересчур долго не понимал. Впрочем… ничего удивительного.
— Джинни, ты можешь выражаться яснее?
Она встала из-за стола и подошла к нему, смотря с усмешкой, но одновременно с жалостью.
— Я всегда знала, что это должно произойти. Что ты увидишь это в ней.
— Что увижу?
— Ее любовь, конечно же! Что же еще?!
— Так ты знала?
Она кивнула, не отводя от него взгляда.
— Знала.
— И давно?
— Давно. Но не по своей вине.
— Я не понимаю.
Она обняла себя за плечи и отвернулась. Он смотрел на ее ссутулившуюся спину и понимал, что жалость охватывает его всё больше. Жалость и чувство вины. Джинни оказывалась наказанной совершенно ни за что, без всякой причины, просто потому, что кто-то другой что-то где-то не разглядел в себе и в других, что кто-то просто не разобрался в своих чувствах, что кто-то слишком поспешил.
Она полезла в карман халата и вытащила смятую сигаретную пачку. Интересно, сколько она их выкурила, пока его не было эти дни? Ему делалось всё тяжелее, с каждым ее движением. Лучше бы она кричала, устроила истерику, обвиняла его. Но ее сдержанные, какие-то словно неоконченные движения обвиняли сильнее любых слов. Она закурила, с силой втянула дым, отчего ее спина на мгновение выпрямилась.
— Это всё дневник… — вдруг сказала она.
— Какой дневник? — не понял он, на секунду подумав, что она имеет в виду дневник Гермионы.
— На первом курсе. Дневник Риддла. Помнишь?
— Еще бы.
— Он… дал мне способность видеть… некоторые вещи. Грязные. То, о чем я тогда еще не подозревала, — она резко обернулась к нему полубоком, размахивая кистью с зажатой сигаретой в отставленных пальцах. — Я стала видеть в людях то, что маленькая девочка, которой я тогда была, видеть не может. В основном, всё самое плохое в них. Но не только.
Он посмотрел на нее, приподняв брови. Он и понятия не имел об этом, она раньше никогда не рассказывала ему, да видимо, вообще никому, судя по ее выражению, по тому, как подрагивали ее руки.
— Там было много всего: раздражение, злоба, зависть, но это было привычно. Тяжело, как гири, но привычно. Понятно. Непривычно было это… это… как его называют… похоть! — она скривилась. — Я видела, как мальчики постарше смотрят на девочек. Он показывал мне это… во взгляде, в искаженных улыбках, в скованных жестах. Это было как будто… пальцы, испачканные в чем-то сладком, липком, с прилипшими к ним следами пыли, грязными разводами… призрачные пальцы, и они выходили прямо из головы и лезли, лезли… везде… — она повела плечами с отвращением. — В тебе этого тогда еще не было, и я буквально отдыхала взглядом, когда смотрела на тебя. А в Роне… уже было. И в близнецах, конечно. Но хуже всего был один маленький тонкий пальчик, который тянулся прямо ко мне от одного из них. Возможно, он даже не понимал, что чувствует, но я видела это, поганый дневник показывал мне абсолютно всё.
