Всадники молча рассыпались влево и вправо, обтекая деревню.
Резоуст вопросительно взглянул на Мавута, дождался его кивка и тоже тронул коня.
Деревня была совсем небольшая — всего четыре двора. И очень небогатая. Поневоле спросишь себя, что бы делать булычам в подобном углу? Что они надеялись здесь продать?
Может, прялки и колыбельки из такой же деревни? Горшки и ткани из обоза, остановленного разбойниками?
— Булыма! Слышь, Булыма! Чужие идут! Двое! Один конный, при луке и мече!
Кричал Меньшак. Он держал в руках трепыхающуюся курицу. Вторую протягивал ему какой-то вельхский парнишка. Увидев чужих, подросток бросил курицу и кинулся бежать за сарай. Меньшак при виде оружного всадника тоже сперва оробел, потом пригляделся и узнал Резоуста.
— Булыма! — снова закричал он, обернувшись. — Иди, тут Резоуст пожаловал! Вернулся никак!..
Разбойник не договорил. Бывший венн, которого Меньшак даже не принял в расчёт, мимоходом выдернул из плетня толстый кол и, не размахиваясь, швырнул его низом, метя Булымичу по ногам.
«Может, это ты стрелял?..»
Небрежный с виду бросок на деле был страшен, кол загудел на лету, и Меньшак упал, точно из-под него кто выдернул землю. Левая нога оказалась сломана, обломок кости вылез наружу. Булымич, не заметив, попытался подняться, и… тут только несусветная боль достигла сознания.
— А-а-а-а-а!..
Крик оборвался так же резко, как и начался. Юный воин взял Меньшака левой рукой за волосы, запрокинул ему голову и ударом десницей сбоку в подбородок сломал шею.
Всего лишь коротко наклонился и тут же, не замедлив шага, упруго выпрямился… И неспешно двинулся дальше. Прямо туда, где возле берега стояла большая лодка и вельхские жёнки приценивались к товарам.
— Ты!..
«Да, это я. А где твой меткий лук, Бобыня?» Рыжий Булымич схватился за нож, только лучше было бы ему сразу бежать прочь без оглядки, дольше бы прожил. Нож оказался отобран у него и воткнут ему же под подбородок. Он поник на колени и остался когтить пятернями залитую кровью рубаху, а бывший венн пошёл дальше. Он по-прежнему не торопясь шагал через деревню, а за плечом у него плыла, не касаясь земли, прозрачная тень женщины с седыми волосами и в белой рубахе до пят.
Вельхинки оставили затеявшийся было торжок и с визгом кинулись по домам. Мужчины ограничились тем, что молча отступили с дороги. Вельхи вообще-то славились как неробкий и гостеприимный народ, но у них на глазах творилось нечто превыше обыденного понимания. За что, почему — уразуметь было трудно, но то, что это был Божий Суд одного против пяти, они видели ясно.
Если кто-то шагает прямо навстречу копью, нацеленному в грудь, он либо безумец, либо избранник Правды Богов. Лысоватый пожилой Голсана едва не упал, против воли прянув назад, но потом зарычал и ударил взбесившегося щенка. Копьё сунулось вперёд резким тычком, от которого нет спасения безоружному. Так, чтобы широкое лезвие рассекло тело и высунулось из спины!
Копьё проткнуло пустоту. Промахнувшись, Голсана невольно подался вперёд вслед за ударом, но тело не захотело падать, и руки, спасая равновесие, сами собой опёрлись на оскепище, уже перехваченное мальчишкой. Плешивый вдруг обнаружил, что бежит по кругу и ничего не может с этим поделать. Копьё едва не чиркнуло острым наконечником по глазам подскочившему Булыме и… глубоко вошло в грудь Лисутке, замахнувшемуся топором.
Голсана уже открывал рот заорать от ужаса и несправедливости, и на этом его застиг внезапный удар локтем в лицо. Короткий и жёсткий, весом всего тела, с шагом навстречу. У перекупщика краденого запрокинулась голова, подогнулись колени… второй удар этим же локтем пришёлся сверху по горлу.
Отпрянувший Булыма повернулся и побежал. К берегу. К лодке…
Из четверых его ватажников лишь рыжий Бобыня был ещё жив. Нож оказался недостаточно длинным, и Булымич ещё булькал кровью, захлебываясь в тщетных попытках дышать. Если бы он мог, он бы завыл. Он не хотел умирать и отказывался поверить в только что случившееся. С ним этого не может быть! С другими — да, но не с ним!.. И почему они тогда не привязали мальчишке камень к ногам, как он им говорил…
Бывший венн понял, что слышит отголоски мыслей умирающего, но это не удивило его. Он пришёл сюда совершить справедливость, всё остальное было неважно. Ему не следовало удивляться чему-либо из происходившего с ним и вокруг. Только замечать и использовать к своей выгоде. Так учил Мавут, а в искусстве убивать Владыка знал толк.
Он слышит отголоски чужих мыслей, желаний, намерений? Тем лучше…
Он подобрал Лисуткин топор и пошёл за Булымой.
Главарь булычей уже столкнул на воду лодку и, запрыгнув в неё, орудовал вёслами. Юный воин стоял на берегу, опустив руку с топором, и спокойно смотрел, как росла между ними полоска воды.
Много дней назад точно так же уходила от далёкого берега совсем другая лодка…
«Не ты ли стрелял?..»
Можно было взять лук у подъехавшего Резоуста, но бывший венн рассудил иначе. Топор догнал Булыму, когда тот выбрался на середину речки и почти решил, что спасён. Он успел отшатнуться, и лезвие ударило в бок, растворяя широченную рану. Боль настигла не сразу, Булыма даже ударил вёслами ещё раз. Потом свалился на дно лодки и скорчился, пытаясь затолкать обратно в тело что-то бесформенное, лезущее наружу из раны.
Юный Мавутич провожал глазами уносимую течением лодку, и в душе было пусто. О чём он мечтал, дожидаясь нынешнего дня, об этой ли пустоте?..
Нет, он ни о чём не жалел. Он выбрал свой путь.
Когда за спиной затопали и зафыркали кони, он отвернулся от реки и низко поклонился рыжеусому всаднику:
— Спасибо, отец.
Мальчишку, найденного в буреломе, Волки устроили по тёплому времени в одной из клетей. Ну в самом-то деле, не к очагу же святому его сразу нести? Судя по кинжалу на поясе и по расчётливому удару, которым он встретил Бусого, мальчишка вполне мог быть из Мавутичей. Но мог и не быть. Мужественного человека хочется видеть другом, а не врагом, а уж мужества мальцу было не занимать, и Бусый вовсю придумывал ему причину оказаться подле Мавутичей, но — не из их числа. Может, он крался за ними лазутчиком, думал выведать замыслы? Или Змеёныш его вовсе в иных краях подхватил и сюда случайно забросил?
Ладно, откроет глаза, заговорит — тут всё и узнаем…
Покамест мальчишка не говорил ничего.
Лежал на широкой скамье, устроенный так, чтобы можно было убирать из-под него и двигать всё тело, оберегая от пролежней, а шею, с превеликим трудом вправленную Соболем, совсем не тревожить. При смуглом лице и чёрных глазах у мальчишки были серебристо-светлые волосы, в отсветах огня казавшиеся седыми. За эти волосы, из которых Синеока понемногу вычесала сосновые иголки и грязь, мальчишку повадились именовать Беляем. Надо же было хоть как-то его называть?
Вот заговорит, тогда и посмотрим, ладно ли на нём сидит такое доброе имя…
Но Беляй говорить не торопился. Волки слышали его голос, только когда лесного найдёныша окутывало забытьё. Мучительные стоны, тихие вскрики, обрывки словес неведомого языка…
Порою Латгери — чего с ним давным-давно не бывало — видел себя совсем ещё малышом. Вот он тайком улизнул из дома, чтобы искупаться в Обезьяньем Озере, ласково бурлящем, таком тёплом даже зимой… Вот и берег, осталось только с обрыва спуститься…
И тут начинается Сотрясение Гор, и малыш срывается вниз, прямо на камни. И шею пронизывает боль, да такая, что вмиг делается понятно — окончательная. А Сотрясение Гор длится, несильное и вроде бы совсем неопасное, но боль в шее растёт и растёт, заполняя всё тело, и Латгери — то есть не Латгери, а малыш, ещё не узнавший Владыку, — плачет и зовёт маму, только голоса нет.
И знает, почему-то совершенно точно знает, что мама не придёт. Не найдёт его здесь и не выручит из беды… И это знание — куда страшней боли…
Откуда же эта мягкая рука, неожиданно и так знакомо касающаяся его головы?
«Мама! Мама… Ты всё-таки пришла… Видишь, мне плохо… Прости меня, я не послушался…»
Мама что-то отвечает, но Латгери никак не может разобрать слова. Что-то мешает ему, и постепенно он догадывается — что.
Его имя, Латгери. То самое, которым он привычно гордится. Надо вынуть его из ушей и вложить на его место то имя, которым его звала мама, и тогда он сможет понять.
Надо только вспомнить… Сделать усилие и вспомнить…
