Поучиться… В тридцать лет поучиться, конечно, можно. И научиться. Но руками Дан делать ничего не умел. Только драться. Идти в стражники не хотелось. В охранники к купцу – потерять пособие. А банковских работников тут и своих хватает, кого попало с улицы не возьмут.
Идти в ученики к гончару, ткачу или кузнецу – смешно. В ученики шли подростки. Лет в тринадцать. Дана бы безропотно взяли и старательно бы учили, да только без толку ведь. Быть вечным мальчиком на побегушках? До подмастерьев лет через десять дорасти? Или получать гарантированные короны и ничего не делать…
Пособие выплачивалось только безработным. Разовые халтуры не считались. Койкой и едой он мог пользоваться при любых обстоятельствах.
Траития была королевством. Империей огромных размеров – тут мнения расходились, но получалось поболе почившего в бозе Советского Союза. Император сидел в столице, на месте теоретически правили бал наместники, они же губернаторы, практически – Гильдия магов и магистрат, знать варилась в собственном соку за стеной внутреннего города. Были еще Гильдии ремесленников, крестьян, купцов и, конечно, Гильдия бойцов. По слухам, имелась и Гильдия воров. Ах да, куда же без шоу-бизнеса – Гильдия менестрелей. Чтоб попасть в любую, можно было всю жизнь угробить зазря.
По ночам снились мать, тетка, бабуля и Тяпа. И Дана. Но если Дану он видел через день, то остальных… остальных он, похоже, никогда больше не увидит, кроме как во сне.
Интересно, а что случается с магами в его мире? Призывно распахивается дверь шестой палаты? Деградация с бомжами и знакомство с ментовской дубинкой? Или полное процветание? Типа был средний маг в Траитии – стал Рома Абрамович в России. А чем не замечательная теория?
За эту неделю он не встретил ни одного товарища по несчастью, зато пришел к неприятному выводу: они тут настолько чужие, что никто о них и не помнит. Он интересовался в трактирах (а? чего? да ходют… не, редко… давно… аль недавно? нет, давно все-таки… тебе кисель или компот?).
Кисель или компот… Дан познакомился со стражниками – обитателями казарм. Ему легко позволили ходить с ними в баню, даже мыло давали, позволили пользоваться горячей водой в прачечной – тут солдаты обстирывали себя сами, точнее, занимались этим новобранцы. Дедовщина! Юнцы попытались было припахать и Дана, но отстали, потерпев сокрушительное поражение. Грубую силу тут уважали. Негрубую – тоже.
Не выходя из режима накопления информации, он начал и переработку. А еще на чисто эмоциональном уровне жалел свою загубленную жизнь. Потому что в этом мире для тридцатилетнего мужика, не умеющего ничего полезного, будущего не было. Либо нахлебник короны, либо мальчик на побегушках. Доход первого более чем вдвое выше, чем второго. А сельское хозяйство (тут у него были некоторые преференции – он имел право получить надел) он ненавидел больше, чем боссову жену, ненавидел с тех голодных времен, когда семья сажала картошку вместе с миллионами других россиян. Дан втыкал лопату в землю, ненавидя власть, смотрел, как материны коллеги-учительницы волоком таскают мешки, и ненавидел себя, потому что порой был единственным мужиком (лет с тринадцати) на поле и помочь всем физически не мог, и заработать своим пенсионеркам на кусок колбасы тоже не мог. И сейчас – они там останутся при своих грошовых пенсиях, и мать в свои шестьдесят вернется в школу, к тетрадкам и перелицованной юбке, а тетка Даша опять начнет стричь всех подряд за пятьдесят рублей, потому что ей стыдно брать больше, а участковый Сергеич будет грозиться налоговой инспекцией, вымогая бутылку водки раз в неделю, а бабка будет тихо плакать у окна, высматривая полуслепыми глазами, не идет ли любимый и единственный внучек Данилушка… А его заначку в сказочные по их понятиям деньги они ни за что не тронут. Это же Данилкины.
От этого хотелось не винца стакан, а штоф водки, да без пауз и без закуски, чтоб крышу начисто снесло… Но Дан знал, что пьяный он плохой. Сильно плохой, потому что Лазарь забирает контроль, а рефлексы от спиртного почему-то обостряются ровно в той степени, в какой отключаются мозги. Дан хранил на лице банковский вариант приветливости и выл в голос, но про себя. Соображал он, правда, не очень, потому умудрился наступить на хвост сторожевому дракону, мирно дремавшему у входа в трактир, и почему-то страшилищу эта непочтительность крайне не понравилась. Дракон свалил Дана на мостовую и завис сверху, омерзительно шипя и скаля всю сотню зубов. Дан инстинктивно ухватил его за горло и пнул в живот, дракон цапнул его когтями по ноге, и Дан взвыл уже не внутри, а снаружи. Лазарь обрадованно выпрыгнул из подсознания и занял его место.
Когда обедавшие стражники вывалили из трактира, то увидели замечательную картинку: дракон вертелся на месте, а верхом на нем сидел светловолосый пришелец, стискивая драконье горло и ловко уклоняясь от беспорядочных ударов хвоста… Стражники замерли в ряду других зевак, а дракон потоптался еще, но все-таки рухнул, причем на пузо, растопырив лапы. Вот тут Дан пришел в себя.
– Сторожевого дракона – голыми руками придушил! – восторженно сообщил солидный дядя в вышитом жилете. Богатенький дядя.
– Я его не придушил, – начал оправдываться Дан, – он дышит, слышите?
Дракон и правда сопел. Стражник наконец обрел дар речи, но из многочисленных «тудыть» и «твою» Дан ничего не понял, хотя о сути высказываний догадывался.
– Я случайно, – совсем уж жалко сказал он, – случайно на хвост наступил, а он мне ногу…
Дан опустил глаза, увидел обильно залитую кровью штанину с впечатляющей дырой и сел на мостовую рядом с драконом. Стражники подхватили его под белы рученьки и повлекли. Для начала, как оказалось, к лекарю, который долго истязал привыкшего к другой медицине Дана, и ведь даже без намека на анестезию. Дан изо всех сил старался не орать, и ему почти удалось.
За то время, что лекарь промывал, зашивал и бинтовал обширный разрез, кто-то застирал Дановы штаны, так что далее его влекли уже не окровавленного, но мокрого. Сколько, интересно, дают за попытку удушения сторожевого дракона?
Удивительно, но и стражники, и два свидетеля говорили чистую правду. Дан взял с них пример. Чувствовал он себя ужасно, и дело было не в ноге. Дан Лазарцев не срывался никогда, и если когда попадал в неприятности, то вполне сознательно или уж по воле обстоятельств. И стоял сейчас перед каким-то чином, ощущая себя бомжом перед участковым: помилуют? посадят? дубинкой по почкам пройдутся? И липкий страх, жалкий, мелкий, первобытный, поднимался откуда-то снизу, заставляя голос дрожать, а язык запинаться. Чин скучно слушал.
