— Квартиру? — механически спросил Дима. Сонная дымка лопнула, будто пробитый иголкой шарик.
Ольга вздохнула. Села напротив, вытирая полотенцем и без того сухие руки:
— С Симой договорено. Нас там ждут.
Дима смотрел на нее с таким ужасом, как будто ему предлагали продать собственный глаз.
— С квартирой так и так надо было бы что-то решать, — сказала Ольга мягко. — Ну… ты понимаешь.
Дима молчал.
Раньше он старался об этом не думать. О том, что будет, когда вернется из командировки Вовка, и ему, Диме, надо будет искать жилье. И что квартира, в которой он вырос, к которой привык, станет разменным товаром. И что обойтись без этого никак нельзя.
— Нам нужны деньги, — сказала Ольга жестче. — Оплатить интервью, медосмотр, билеты… Кстати, ищи покупателя на машину. Желательно поскорее, но не продешеви. И, кстати, сфотографироваться…
Дима молчал.
Оказывается, Ольга уже успела оценить квартиру.
Такая бешеная деятельность…
Если бы не этот Жекин финт — он узнал бы об их отъезде? Вообще — узнал бы?
Под его взглядом Ольга занервничала:
— Шубин… Я так и так собиралась тебе звонить. Если бы не этот Жекин финт — позвонила бы завтра или послезавтра. Понимаешь? Блин, сколько народу зубами выгрызают эту грин-карту, а ты смотришь на меня, как будто тебя мешком прибили!
Ольга поднялась, снова взялась за мытье плиты; плескалась вода в раковине.
— А если… — Дима запнулся.
Ольга обернулась от плиты. Медленно опустила выпачканные кофейной гущей руки:
— Шубин… Не надо, пожалуйста, усложнять. Ты поможешь мне здесь, я помогу тебе там. Все.
Дима узнал это «все». После такой точки в разговоре доказывать что-либо обычно бывало бесполезно.
Она уже все решила.
Триста раз решила. И не остановится на полпути. Кажется, именно это называется «целеустремленность».
Ему вдруг сделалось страшно.
— И ты не боишься…
— Боюсь, — Ольга снова вытерла руки, хотела закурить, но одумалась, отбросила сигарету. — Боюсь, что ЗДЕСЬ меня выкинут с работы и придется идти на базар торговать трусами. Боюсь, что Жека заболеет, а у меня не хватит бабок, чтобы его вылечить… Боюсь остаться старухой, больной и на тридцати гривнах пенсии… А ты не боишься?
— А там? — спросил Дима после паузы.
— ТАМ, — Ольга пощелкала зажигалкой, — там Симка, она уже все сделала. Мы договорились еще в прошлый мой приезд… Уже есть работа, квартиру снимем — легально… Через пару месяцев машину купим. А через пару лет вы мне оба — и ты и Жека — спасибо скажете. Так что не тормози, пожалуйста, Шубин…
Дима вдруг представил себе, как горят мосты над Днепром. Мост Метро, мост Патона, Пешеходный… Даже маленький парковый мостик возле стадиона «Динамо» — и тот горит, не оставляя дороги назад…
— Перепиши расписание приемных дней в нотариальной конторе. По поводу квартиры надо будет в ЖЭК, в ИТК, в опекунский совет… Опекунский — это когда на руках будет виза.
— Сжигаешь все мосты? — спросил Дима.
— Иначе нельзя. Надо решать. Надо делать. У нас есть возможность делать свою жизнь — и делать жизнь для Жеки… Если снова грохнет Чернобыль — какая цена будет этой квартире?
Дима опустил глаза. Давнее пугало. Жека родился в восемьдесят шестом — Дима помнит опустевший город, вереницы автобусов, увозящих детей, растерянную Олю с младенцем на руках… Они тогда уехали на целое лето и половину осени, снимали дом в селе где-то в Фастовской области, было ужасно трудно — без горячей воды, на чужом месте, без денег, и уж, конечно, без памперсов, о которых тогда они слыхом не слыхивали…
Оля (Ольга, поправил он себя) поняла, что попала в точку, и надавила чуть сильнее:
— Ты хочешь, чтобы твой сын жил в ЭТОЙ стране? Чтобы он получал двести гривен, как ты в своей школе? А по вечерам смотрел телевизор и пил водку?
Диме захотелось встать и уйти, но он пересилил себя. Ольга знала, что говорит. И знала, как подействуют эти слова на недавнего мужа.
— Я пробыла в Штатах месяц, — сказала Ольга после паузы. — Я знаю, о чем говорю… Жека выучит язык запросто, голова у него есть, не только ноги.
В последних словах был явный и нелестный намек на футбол.
— А я? — спросил Дима, и это была уступка. Он с ужасом понял, что смирился с неизбежностью поездки, и теперь прикидывает, как бы обойтись малой кровью.
— И ты выучишь, — жестко сказала Ольга. — Надо будет — выучишь. Самоучитель с кассетами я тебе прямо сейчас дам.
И она удалилась в комнату, где принялась рыться в ящике стола; Дима отхлебнул кофе, встал и подошел к двери, за которой спал Женька.
Спал? Или притворялся? Сам Дима Шубин столько раз лежал на этом диванчике под этой стеной и успешно прикидывался спящим, пока мама жаловалась соседке на алкоголика-мужа…
Он осторожно-осторожно приоткрыл дверь.
Женька спал — в этом не было никакого сомнения. Укатали Сивку крутые горки…
Сквозь задернутые шторы пробивалось утреннее солнце.
Стены комнаты в три слоя были увешаны футбольными плакатами — одних изображений «Динамо» Дима насчитал штук десять. Лучезарно улыбались лучшие футболисты мира; Дима узнал только Шукера, Гуллита и Пеле. На цветных, сделанных «мыльницей» фотографиях улыбался сам Женька в динамовской форме, то один, то в команде, то с каким-то кубком в руках…
Под кроватью затаился мяч — белый с черными отметинами, он обретался там, где у маленьких детей обычно стоит ночной горшок.
Дима осторожно прикрыл дверь.
— Вот, нашла, — сказала Ольга. — Вот блин-компот, было девять кассет, осталось две. Номер семь и номер пять…
На захламленном столе лежали дешевый плеер и две кассеты — одна с надписью «Любовь», вторая — «Свадьба, медицина, кладбище». Дима взял их в руки — не без любопытства.
— Значит, так, — Ольга вытащила откуда-то записную книжку. — Сегодня… нет, завтра у нас прием в милиции с одиннадцати утра, значит, к десяти надо приехать, занять очередь. Я тебе буду звонить на пейджер, как продвигается…
— У меня завтра ученики, — сказал Дима.
Ольга посмотрела на него с раздражением; он наблюдал, как она прямо-таки на глазах берет себя в руки. Она умела здорово владеть собой — когда возникала такая потребность.
— Шубин. Учеников перенесешь на другой день. Главное сейчас… Ну ты понял. Девятнадцатого мая у нас интервью в Варшаве. С вице-консулом. Это надо зарубить на носу. И тебе, и мне.
Они вернулись на кухню; допивая остывший кофе, Дима смотрел на разграфленный ватман.
День «икс», угрожающе разукрашенный красной тушью, казался пунцовой кляксой на белой простыне и рождал у Димы ассоциации, совершенно сейчас неуместные.
