Время было темное и вязкое, как то варево на керосинке.
В начале четвертого бабушка Анна открыла глаза.
– Сиди, жди, – шепнула она Вовке и, кряхтя, червяком полезла с печи.
В комнате она что-то сказала человеку с автоматом, и тот поднялся. Вместе они вышли за дверь и пропали почти на десять минут – Вовка уже начал тревожиться, и гадал, а не пора ли ему залезть в ящик. Но дверь открылась снова – в комнату на стену прыгнуло пятно света, похожее на глаз. Погасло. Две темные фигуры одна за другой перешагнули порог, встали, о чем-то тихо переговариваясь. Кажется, бабушка Анна хотела оставить дверь открытой, чтобы хоть немного проветрить комнату. Уговорила – распахнула широко, приставила круглую кадушку. И, хлебнув на кухне воды, снова полезла на печь.
– Отдушину в туалете открыла, – тихо сообщила она Вовке, укладываясь рядом и подпирая голову кулаком. – Как с Осипом и договаривались – знак ему. Теперь подождем полчаса и полезем… Ты не спи…
Чем меньше времени оставалось до назначенного срока, тем сильней колотилось Вовкино сердце. Лежать и просто ждать было совсем невмоготу. Вовка не знал, что вот-вот произойдет в этом доме. Догадывался. Но наверняка – не знал. И незнание это душило его.
– Пора, – шепнула бабушка Анна, перевернулась на другой бок, подвинулась, тесня Вовку, и осторожно потянула на себя железную дверцу с сеточкой мелких отверстий.
Забиралась Анна Сергеевна неуклюже, медленно; лаз был маленький, чуть больше выреза в пододеяльнике, и она заползала в него по частям: сперва сунула голову, потом одно плечо, другое, туловище, зад, ноги… Не так уж много места осталось для Вовки.
Где-то – вроде бы на улице – отчетливо стукнуло, лязгнуло.
Человек с автоматом поднял голову, шумно потянул нозрями воздух.
– Быстрее, Вова, – поторопила бабушка Анна.
Звук повторился – громче, ближе; загремело железо, заскрипело дерево, пахнуло сквозняком.
И Вовка, понимая, что выходят последние секунды, ногами вперед полез в крепкий тесный ящик.
– Дверку, дверку не забудь закрыть…
В темноте коридора словно упало что-то, покатилось, грохоча. Бандит вскочил, наставил на дверь автомат. Храп оборвался, заскрежетала кровать. Заспанный голос спросил недовольно:
– Что за шухер?
– Там есть кто-то!
– Свет зажги.
– Клоп у самой двери. Боюсь.
– Ты меня бойся, вахлак! Шпалер тебе на что?
Что-то тупо ткнулось в окна. И словно босые ноги прошлепали по половицам. Остановились.
– Вижу… – свистящий шепот.
– Шпали, дура!
Вспышка, выстрел. И удар – сочный, словно арбуз уронили; всхрип, клёкот, утробное рычание. Тут же – длинная автоматная очередь, ругань и крик, – отблески дульного пламени, стремительные тени на потолке.
– Проволока, Вова! Проволока! Заматывай быстрей!
Влажный шлепок, хруст, треск, дикий вопль. Мощные удары, грохот, мат, рык, вопли. Стон, скрежет, хрип…
И чавканье, сопение, хлюпанье – словно огромный карась сосет тину.
– Тихо, Вова… – в самое ухо. – Тихо… Только бы не услышал… Тихо…
Бесконечно долго лежали они в железном гробу и слушали страшные звуки. Отнялись ноги и руки, железные ребра больно врезались в ребра живые, от тяжелого запаха кругом шла голова, и комом сжимался желудок.
Потом заскрипели выдираемые гвозди, застучали топоры – и в избу хлынул серый утренний свет.
– Здесь он, вижу! Быстрей, пока его светом оглушило!
– Не волнуйся, Семён! Теперь он никуда не денется. Обожрался, как пиявка.
Голоса заглохли, но через несколько секунд толпой ввалились в дом:
– Лёшка! Сетку сюда давай! Варвара, куда ты прешь! Рядом, вровень держись! Ухватом на шею, так, ага! Лизавета, мать твою! Ногу ему держи, сколько я вам объяснять должен! И зеркалом, зеркалом! На свет его! Бабы, зеркалом светите! А вы щитом двигайте! Вот так!
– Не уйдет, голубчик! Отяжелел!
– Говорю, светом его оглушило!
– Да он днем всегда такой снулый.
– Хватит вам! Петли лучше давайте!
– Госпади! Как же он их ухайдакал!
– Вовка! Анна! Вы там живы?
Грохот по железу.
– Живы!
– Ну, слава Богу. Выбирайтесь из свово танка…
Через комнату Вовку вели, закрыв ему глаза ладонями. Он чувствовал под ногами скользкое и чавкое, и знал, что это такое.
Бабушка Варвара Степановна встретила внука на улице, бросилась к нему, присела, обняла крепко:
– Как ты, Вовушка?
Он отстранился и долго смотрел ей в лицо, видя, как темнеют, наливаясь страхом её глаза. Ответил, когда страху сделалось так много, что смотреть на него стало невыносимо:
– Они меня не трогали.
– А я так испугалась! Не знала, что и делать. Мы уж думали, но вот так вот всё и вышло… – Она заплакала – это страх слезами уходил из ее глаз. – Прости меня, Вовушка… Извини уж… Так вот вышло…
– Ба, – серьезно сказал Вовка. – А кто это был?
– Бандиты, Вова… Очень плохие люди…
– Нет, я про этого… – Он вытянул руку. – Ну, который у тебя в подполье живет…
– Упырь это, Вова… – обернувшись, сказала бабушка. – Упырь наш…
Упыря вели всемером, привязав его к длинным крепким шестам. Он был с ног до головы перемазан кровью, кожа висела на нем жирными складками, короткие ноги с большими ступнями вырывали из земли клочья дерна, лысая шишковатая голова подрагивала, и даже со спины было видно, как безостановочно шевелятся огромные челюсти. Упыря мотало из стороны в стороны, он качался, как поплавок на воде. И семеро людей мотались вместе с ним.
– Не смотри на него, Вовушка. А то снится будет.
– Он не страшный, ба… Мне там было страшно, а теперь нет.
– Ну, вот и хорошо… Вот и ладно…
Они отошли в сторону и сели на пень давно спиленной ветлы, повернув лица к затянутому дымкой солнцу и полной грудью вдыхая свежий воздух.
– А может и не упырь, – сказала бабушка. – Это мы его так прозвали, а пес его знает, кто он такой… Только ты Вова, никому про него не рассказывай, ладно?
– Ладно, – легко пообещал Вовка. – А откуда он у тебя, ба?
– Так он всегда у нас жил. Сколько себя помню… Вернее, не жил. Его ж убить нельзя, значит он и не живет… – Бабушка вздохнула. – Он полезный, только надо знать, как подступиться, и привычка нужна. Мы в войну пахали даже на нем. А как фашисты здесь объявились, так троих однажды… Вот как сегодня… Еще крыс и мышей от него не бывает. И тараканы переводятся. И болезни все проходят, кто с ним рядом. Я ведь потому твою мать и уговаривала так долго… Чтоб она тебя ко мне… Мы ж потому знахарками да колдунами и слывем. И живем долго, не болеем… Упыриная сила лечит. Только вот от беды она не бережет… – Бабушка посмотрела на серьезного внука, взъерошила ему волосы, вспомнила обоих своих мужей, шофера Гришу, да агронома Ивана Сергеевича, и слезы сами навернулись на глаза. – Не бережет, Вовушка, и счастья не приносит… – Голос ее дрогнул, и она закашлялась, а потом долго сморкалась в рукав и вытирала слезы, и всё смотрела высоко в небо, и надеялась, что на нее сейчас тоже кто-то смотрит оттуда, внимательный, всё понимающий и всепрощающий.
