Я отдал приказ атаковать. Орудия расположились полукругом и тремя рядами. Я обстреливал эту крепость целый день — двенадцать часов, в надежде, что найдется хоть одна трезвая голова, которая спустит боевое знамя и поднимет сигнал о сдаче. Полдня они огрызались. Их каменные снаряды не долетали даже до первой линии моих батарей. От ударов дрожала земля.
К вечеру я дал команду прекратить. Серик возбужденно уговаривал отпустить его на переговоры. Меня мучили сомнения. Я собирался послать предложение о сдаче в том же мешке, в котором получил головы моих солдат, а Серик летел к воротам крепости на своей рыжей лошадке. Лошадка вернулась через час, волоча за собой его труп. С этого момента бомбардировка крепости не прекращалась трое суток. И уже когда от нее осталась лишь гора дробленого камня, командиры орудий и вся прислуга пошли на приступ.
Да, мне хотелось отомстить за Серика… Я не произносил ритуальных фраз. Я — воин, а не мститель. Кто убил мальчишку? Какая мне разница? Я ждал, что уцелевшие защитники крепости выйдут в рукопашную… я шел с мечами в руках, мечтая изрубить в капусту любого, кто попытается оказать сопротивление, но не вышел никто. Мы принялись разбирать завалы, складывая трупы перед крепостью на лугу. Из взрослых мы насчитали семьдесят четыре старика и пятьдесят пять старух, семьсот женских трупов, остальные были мальчишки и девчонки не старше тринадцати-четырнадцати лет. Все были мертвы, а кто ранен, те кончали с жизнью на наших глазах, вспарывая себе животы с фанатичным блеском в глазах. Потом я узнал, что все они напились настойки дерева Каза. Боль не тревожила их, и разум оставил…
Мы нашли уцелевших десятилетних девочек и мальчиков с малышами и младенцами в подвалах, куда добрались к исходу третьих суток после обстрела. Я этого не видел. Меня связали и положили в обозе, отобрав при этом мечи и ножи. В тот день я плакал первый раз в жизни. Я проклинал себя и войну и Асахайских фанатиков… Друзья-офицеры напоили меня вусмерть… трупы закопали, детей обозом отправили в комиссию по перемещенным лицам. Помню, отрезвев немного, я стоял, тупо глядя на повозки с детьми… одна девочка из старших подбежала ко мне, плюнула и что-то гневно кричала, проклиная.
Добравшись до расположения командующего, я подал отчет, следом рапорт об отставке. Меня рвало при одном воспоминании о пережитой бойне.
Предводители агхазидов Асахи, узнав о гибели "горного гнезда" покончили с собой — точно также, вспоров себе животы. Война закончилась. Представителям асахи запрещено селиться обособленно и создавать места компактного проживания. Им запрещено также отправлять религиозные культы и обряды, противоречащие законам республики.
Однако, желая, видимо, сгладить вину перед малым народом, меня судили. Как военного преступника. Приговор прозвучал странно: "За невыполнение приказа, самовольное вступление в боевые действия без приказа руководства, использование имущества армии Рипена в личных целях: лишить бывшего майора Эленкорта званий и орденов, как опозорившего честь офицера и изгнать из страны".
Странно, ведь я к тому моменту уже два года был в отставке, но находился под домашним арестом. Приговор принял с равнодушием. Политика — грязное дело. Не менее грязное, чем война.
Учитывая, что никаких репрессий и задержаний ко мне не применили, наоборот — остракизм, я уехал в Лиду, куда меня пригласила сестра, и там занимался строительством плотин на реках. Строительство и гидротехнические установки — моя гражданская специальность.
После работы я традиционно шел в корчму, там обязательно находилась смазливенькая девица не отягощенная моралью. Так прошло одиннадцать лет. Однажды, от сестры прибыл порученец и привез письмо, в котором сообщалось, что наш брат Эрик — тяжело болен, и мне надлежит немедленно выехать домой, на Саармэ. Эрик пятый Эленсаар — император-ученый. Он занимался… черт, я даже не могу толком понять, чем он занимался. Что-то связанное с высокими энергиями и пространством.
Я отправил необходимые письма руководству строительства, и в тот вечер в деревенской корчме встретил чернобровую горянку лет двадцати. Мы пили за мой отъезд. Она танцевала, аккомпанируя себе колокольчиками на ногах и руках, поддерживая ритм ударами в небольшой бубен… она танцевала для меня! Помнится, захмелев, я обнял ее за талию и спросил:
— А со мной станцуешь? Давай, кто кого!?
Она кивнула и потащила за собой в круг между столами. Посетители корчмы хлопали, а мы танцевали. Она крутилась вокруг меня. Это было соревнование, кто истощится скорее? Откуда ей было знать, что Эленсаары не устают. Мы двужильные, стожильные… и конечно, она повалилась мне на руки, а я, получив награду, понес ее к себе в комнату под одобрительный хохот и аплодисменты посетителей корчмы.
Она отдалась добровольно, я бы даже сказал — с удовольствием, и, лежа рядом со мной, она спросила на ломаном лидийском:
— Ты мой замуж?
Я отодвинулся и покачал головой.
— Нет… мне не нужна жена… — я ждал слез. Чего угодно. Но она вдруг взвилась, оседлала меня, и чудом я перехватил ее руку с кинжалом, уже рвущем кожу на лбу, я откинул ее. А она рычала и шипела:
— Ты умрешь, неверный! Убийца! Ты умрешь, будь ты пирокляты! — Я отобрал у нее кинжал, кое как перевязал голову, собрал вещи и ушел. Через сутки я уже был в порту, а через неделю прибыл на Саармэ.
На месте "Горного гнезда" теперь большая могила и развалины. А имя Хуор у народа асахи означает — дьявол. Как мне потом рассказали, у асахи ходит легенда, что демон смерти Шихра вселился в Хуора — меня. Бред. Сказки.
Значит танцовщица и агхаббитская девочка из крепости — это один человек — мать Лияры? И тут меня словно подбросило. Ну конечно — это она! Рэдрик, положивший письмо на стол, удивленно уставился на меня. Я ничего не успел сказать. Вошел дежурный. Внезапное озарение, я заставил себя закрыть рот.
— К вам магистр Фигула и Легир Арахенский, ваше величество!
Вовремя, ничего не скажешь.
— Пропусти! — Я скатал письмо и засунул обратно в пенал. Рэд прочел, о том, что я отравлен. По его поведению, было заметно, что он рвется что-то спросить, но я, глядя на входящих, только приложил палец к губам и качнул головой "не надо".
Магистр Фигула и глава магов Легир, вошли, я указал им на кресла у стола и осведомился:
— Ну, господа — специалисты, что вам удалось выяснить?
Фигула взял слово первым, видно, они так заранее уговорились.
— Когда вы, ваше величество, распорядились показать помаду магам, вы оказались как всегда — правы. — Ну конечно! Не смажешь — не вставишь! Хорошо, Фигула — прогиб засчитан. Я знаю, что я — гений! Я промолчал, — Помада действительно отравлена. О свойствах этого яда уважаемый Легир расскажет лучше меня. — Я перевел внимание на мага, но боковым зрением наблюдал за Рэдриком. Тот с момента прочтения письма сделался суетлив, и, пока маг не начал докладывать, быстро проговорил:
