Наконец стены снова раздвинулись. Спотыкаясь, он вышел на открытое пространство. А там — хлоп! — громкий и резкий, как при переломе позвонка, звук, который пронзил его, омыл его, пронесся сквозь него. Вскрикнув, он вскинул руку, защищаясь от удара, когда в небо, биясь, поднялось море крыльев.
Дарден медленно опустил руку. Голуби. Стая голубей. Просто голуби.
Когда стая поднялась над деревьями, он увидел впереди по правой стороне улицы гниющий колумбарий, откуда прилетели птицы. В отверстиях, где селились бесчисленные выводки, было что-то от взгляда слепого. От вони голубиных погадок у Дардена стало неспокойно в желудке, но он все же улыбнулся про себя игре смыслов: одно и то же слово может означать приют для птиц и для праха усопших. И действительно, впереди, отделенный от голубятни-колумбария проулком, стоял другой такой же, но уже для людей, тоже заброшенный. Урны с прахом опасно балансировали на краю оконных полок, а внизу, под разбитым окном лежали две расколотые, из которых сочился черный пепел.
Один колумбарий для живых птиц, другой — для мертвых людей! Лицом к лицу, ни больше ни меньше, как два друга, объединившихся в запустении.
Сколь бы интригующим ни показалось Дардену это соседство, проулок между ними привлек его еще больше, так как теснящиеся в щелях улицы и точно сифилис изрывшие стены грибы-микофиты теперь умножились превыше вообразимого, покрыв брусчатку ковром сотни невероятных оттенков. В стене по правую сторону проулка были высечены десять ниш, закрытых чугунными решетчатыми калитками, за которыми заперта как в ловушке сотня закаленных невзгодами херувимов и демонов. Калитка ближайшей ниши стояла нараспашку, и оттуда выплескивалось переплетенье поросших лишайником плющей, в котором запутались грибожители с обвисшими красными флагами. В море листьев грибожители казались надгробными фигурками или призрачными пловцами, тонущими в зелени.
Возле Дардена (а осознав свою ошибку, он поспешно отпрыгнул) лежал грибожитель, которого он поначалу принял за микофит размером с трехлетнего ребенка. Существо пискнуло и заизвивалось в полудреме, а Дарден смотрел на него зачарованно, но с отвращением. Даже будучи чужим в Амбре, он знал про грибожителей, ведь, как учил его в Морроу Кэдимон Сигнал, «они составляют самый причудливый изо всех известных культов», впрочем, мало что еще сорвалось по этому поводу с высохших и морщинистых губ Кэдимона.
От грибожителей пахло, как из старого, гниющего овина, скисшим молоком и овощами, мокнущими во влаге из темных щелей, а еще сухим, как от умерших вчера навозников. Одни поговаривали, что они строят козни, перешептываясь на тайном языке, столь древнем, что никто больше, даже в далекой-далекой Окситании на нем уже не говорит. Другие считали, что они поднимаются из пещер и туннелей под Амброй, что они беглые заключенные, собравшиеся в темноте и создавшие себе своеобычную религию и преследующие собственные цели, что они чураются света, потому что ослепли за многие годы, проведенные под землей. Были и третьи (в основном среди необразованной бедноты), кто утверждал, будто за грибожителями ползут тритоны, слизни и саламандры, а над головой кружат летучие мыши и козодои, пируя насекомыми, копошащимися и на грибах, и на самих грибожителях.
Грибожители днем спали на улицах, а по ночам выходили собирать лишайники и микофиты, в солнечные часы вырастающие в трещинах и в тени склепов на кладбищах. Укладываясь спать, грибожители всегда втыкали рядом с собой красные флажки, и горе тому, кто, как Дарден, потревожит их сырую и мрачную дрему. Матросы в доках рассказывали Дардену, что грибожители (это ведь всем известно!) грабят могилы ради компоста или даже убивают туристов, а их плоть пускают под полночный посев. И никто не останавливает их, не надзирает за ними лишь потому, что по ночам они убирают мусор и трупы, коими завалена Амбра. С рассветом улицы сверкают под утренним солнцем невинностью и чистотой.
Полсотни грибожителей выкатились теперь из ниши, зловещие в самой своей мирности и даже в «ух-дух» дыханья: чахлые, в блеклых серо-зеленых, цвета жабьего брюха балахонах, головы скрыты под широкополыми серыми фетровыми шляпами, как раскрывающийся «колпачок» бледной поганки, — этот странный наряд покрывал их с головы до пят. Единственно видимым глазу оставались шеи — невероятно длинные, бледные шеи. Когда стояли неподвижно, загадочные существа и впрямь напоминали грибы.
И все же Дардену они пугающе напомнили людей, а не нелюдей: отдельная раса, развившаяся бок о бок с людьми, безмолвная, невидимая, скованная ритуалами. И их вид в тот самый день, когда он так безвозвратно влюбился, лишил Дардена присутствия духа. Он и раньше, в джунглях чувствовал дыхание смерти, но тогда не знал страха, одну только боль, а здесь ужас пробрал его до глубины души. Страх смерти. Страх неизвестного. Страх познать смерть до того, как сполна напьется любви. Болезненное и мрачное любопытство примешивалось к снам об изоляции и безысходности. Ко всем навязчивым мыслям, от которых, как предполагалось, его излечил Институт религиозности.
Дардену показалось, что со своего места в устье проулка он заглядывает в потаенный, запретный мир. Снятся ли этим серошапкам гигантские грибы, мерцающие в темном свете полуночного солнца? Снится ли им мир, озаренный лишь фосфоресцирующим великолепием их подопечных?
Он наблюдал за ними еще мгновение, а потом, поспешно ускорив шаг, миновал колумбарии.
Со временем лабиринт улочек под затянутым облаками оком солнца уступил место просторным проспектам, по которым спешили плотники и клерки, кузнецы и мальчики-газетчики, и вскоре он вышел к унылому, но дешевому постоялому двору Холендера Барта. (В другие, более сытые времена ему бы и в голову не пришло здесь остановиться.) Слишком много он видел подобных странноприимных домов в джунглях: роскошные, прогнившие до фундамента особняки, где ютились последние из рода, плоды инцеста мужчин и женщин, которые возомнили, будто джунгли можно покорить мачете и огнем, но обнаружили, что джунгли подчинили их самих, где на месте срубленных вчера сотен плющей извивались и сплетались, славя плодородие земли, тысячи новых. Дарден даже не мог знать наверняка, стоит ли еще больница Сестер Милосердия, пощадил ли ее натиск природы.
Некогда белый, но теперь посеревший постоялый двор Холендера Барта был «последним прости» былым амбициям: инкрустированные мрамором скорбные колонны осыпались изнутри, по вычурной филиграни черных от гнили балконов раскинулось выстиранное белье. Возможно, некогда особняк принадлежал пресыщенным аристократам, но теперь по его коридорам бродили туберкулезные мужчины и женщины, выкашливая легкие и шаря по рваным карманам в поисках сигар или сигарет. В основном здесь жили ветераны давно забытых кампаний, свою пенсию спускавшие на надежное жилье и блаженно (или нарочито) не замечающие растрескавшиеся раковины, отваливающиеся обои, общие душевые и туалеты. Но, как заметил по пути сюда возница: «Это самый дешевый», и добавил: «А еще он далеко от Праздника». По счастью, владельцы почитали духовный сан, сколь бы потрепанным ни выглядел человеком облеченный, и Дарден сумел снять одну из двух комнат в бельэтаже с собственной ванной.
