Решение мне надо было принять на скаку. И, не смотря на всяческую тошноту и отвращение, я согласился. Искусство требует жертв. На этот раз оно потребовало в жертву меня.
Престарелый мастер заплечных дел осклабился вставными челюстями.
Добрался я до дома, там совесть еще больше меня кушать стала. И никакие доводы типа «говна всегда много» уже не помогали. Вколол я в себя, как последнее средство от надсадных чувств, ампулу сцеволина, после чего разложился на диване.
Опять электрические соки потекли к голове, а потом началась в пресловутом конусе иллюминация с вихрями. Вылетел я сам из себя с ветерком, но вскоре попал в какой-то сачок и оглянулся на прежнее исконнее тело. От него осталась лишь расплывчатая клякса. Когда все утряслось, я оказался не на диване и не подле него, а на автобусной остановке у универсама. Причем, с твердым и непреклонным желанием прикончить дряхлую вонючку, пытающуюся скатать из своего дерьма конфетку с моей помощью. Почему бы не распространить принцип истребления ненужного элемента на самого товарища пенсионера?
И вот добираюсь я до дома в стиле «вампир». Как раз стемнело. Черная лестница, по которой когда-то прислуга выносила во двор остатки обильной номенклатурной жратвы, ныне зазамочена и заколочена. Только на четвертом этаже виднеется окошко не забитое фанерой. А рядом с черной – но уже снаружи – другая лестница – пожарная. Первая ее ступенька где-то на высоте трех метров. Я никогда не отличался ловкостью, силой пальцев и небоязнью высоты. Но сейчас все эти свойства были вполне моими. Подвинул мусорный бак, с него перемахнул на козырек крыльца, а далее шаг вбок по карнизу – и пожарная железяка любезно предоставила мне свои перекладинки.
Первый этаж, второй, третий, четвертый, с невозмутимостью обезьяночеловека карабкаюсь вверх. И вот я у окна, битья стекол не требуется, рама свободно болтается на петлях – как подружка на шее моряка, прибывшего с хорошей отоваркой. Еще немного – и шар в лузе, я на черной лестнице вместе со своими черными намерениями. Михаил Петрович проживает, пока что, на пятом. Вот я уже притулился у его двери, закрытой на английский замок, прислушиваюсь как мышонок, собравшийся проскочить к харчам. Там, за ней, вроде никаких шебуршений. Достаю из кармана крепенький перочинный ножик и потихоньку, скреб-скреб, отжимаю собачку. Оказываюсь на большой кафельной кухне, что обязана была радовать желудок комсостава. Да и ныне пенсионный Михаил Петрович, слезно жалея деньгу, все ж покупает и хавает, что положено.
Где-то в коридоре скрипит, открываясь дверь, кто-то принимается шаркать ногами. Беру большой кухонный нож со стола – действия все машинальные, будто собираюсь порезать колбаску или почистить рыбку. А «рыбка-колбаска» все ближе и ближе.
Я – оперуполномоченный смерти. Я работаю на очень крутого хозяина.
И вот Михаил Петрович показывается из дверного прохода. Это становится причиной, а следствием – удар, сильный и точный под его пятое ребро. Откуда у меня столь развитое мастерство и выдержка? Да и физическая сила? Михаил Петрович со слабым кашлем складывается на полу, а я, аккуратно протерев рукоятку ножа, начинаю выбираться из монументального строения.
Поездка назад закончилась на автобусной остановке, когда маленькое темненькое пятнышко, замаячившее в глазу, вдруг взорвалось и поглотило меня.
Когда очухался, был несколько слабый, но свежий, будто напоенный покоем. Обозначилась мысль – не оттого ли полегчало, что я в самом деле покончил с Михаилом Петровичем? Однако, такая мысль не очень растревожила меня. Пенсионер хоть и противный, но этого не может быть. Такова аксиома и теорема. В видении я зарезал старца как цыпленка, а в жизни даже муравья раздавить не в состоянии. И долго размышляю, ударить ли насмерть клопа. Меня всего передергивает, когда кого-то по телевизору лупцуют. Да и не выходил я из дому. Башмаки, которые я, вернувшись после утреннего визита, помыл и почистил – уважаю глянец – так и стоят в идеальном виде. Сколько лежало жетонов и денег в карманах, столько осталось. А щека – помятая и красная из-за долгого катания по диванному валику. Ну какие могут быть карабкания по пожарной лестнице и убойные удары? Высота меня так ужасает, что не люблю даже на балконе стоять. К тому же, сейчас я не только нож, даже конфету не способен сжать в кулачке.
А что, если опять сработали ясновидение с ясночувствованием? Не звякнуть ли Михаилу Петровичу, чтоб узнать, здоров ли он или уже «того». А если «того»? Тогда выходит, что я своей обостренной экстрасенсорикой зарегистрировал факт убийства. Только откуда у меня взялись сверхчувства? Я же ничем подобным никогда не отличался. Наоборот, меня однажды в доме культуры гипнотизер так заколдовал, что я прямо на сцене пописал в штаны. Однако не исключено, что подробности убийства я своей фантазией нарисовал. Это, впрочем, нисколько не умаляет мои неожиданные способности. Пожалуй, я с ними на кусок хлеба с икоркой всегда заработать смогу.
Допустим, позвоню я, а там, чего доброго, менты на проводе сидят, улик дожидаются. Следовательно, они меня вместе со стотысячным выигрышем цап-царап и в конверт. И долго довольные будут смеяться. Себе-то я доказал, что не причем, а им удастся ли наплести? Все сойдется клином – кому как не мне резать старичка! В итоге, навесят мне две мокрухи и пропишут свинцовую пилюлю. Говорят еще, что приговоренных не расстреливают, а пускают на опыты – значит, смогу еще пользу отечественной науке принести.
Впрочем, менты меня и без звоночка найдут. Я ведь Михаилу Петровичу расписку оставил. Тут под сурдинку размышлениям раздался звонок в дверь. Через порог, как и следовало ожидать, легла тень следователя. Но возник он один-одинешенек, без подручных, в гражданском. Пришел Илья Фалалеев – владелец круглой белесой головы – как бы просто так поболтать. Конечно же, ничего у ментов «просто так» не делается. Попытается он расколоть меня без грозы и грома, мягким вкрадчивым способом. Дескать, и ослу доброе слово приятно. Какую же тактику избрать? Сделать вид, мол, не догадываюсь о том, что гражданин Сухоруков преставился. Но ведь же станет ясно – брешет или темнит подозреваемый. Надо как-то соригинальничать.
– Не удивлюсь, товарищ лейтенант, если Михаилу Петровичу стало дурно.
– Если ты уголовник, то такая наглость даже заслуживает комплиментов, – отозвался, несколько опешив, Илья.
– А если я ни в чем не повинный интеллигент?
Но белобрысый Илья заговорил о своем наболевшем:
– Лямин, где ты был с шести до девяти вчера вечером?
– Лежал вот на этом диване, принявши вон то лекарство.
– Наркоман?
