Единственный, кого я смогу позвать с собой — это Рей, и он не откажется. А когда это случится — все барьеры меж нами рухнут. Это тоже закон. Теряя человеческую сущность я приобрету некоторые права. Но возместит ли это потерю?
Боги, какой стыд! Я — принцесса, торгуюсь как базарная баба.
Ночь проходит без происшествий. Наступает рассвет. Малиновый с серым. И с дождем, куда же от него деться. Днем я буду отдыхать, развлекаться и наслаждаться жизнью как сумею. Может быть встречусь с друзьями. Или с Реем. А ночью придут Охотники. А может это случится на следующую ночь. Или в ту, которая придет за ней. Самое лучшее — не думать об этом сейчас, пока у меня еще есть время жить.
Но существует кое-что похуже Охотников. О том, что происходит со мной, могут узнать друзья. Я не хочу терять их до того, как это станет неизбежным.
5.
Как лист осенний кружится
И падает
Падает день.
Долгий, красивый и яркий.
Тень от луны…
Моего одиночества тень
Не подходи!
Этой ночью я наше родство
Не признаю!
Плач за окном — не пущу!
Я жестока от счастья.
И от того, что так хрупко,
Так кратко оно.
Странным аккордом закончится песня
И лопнет струна.
Тень от луны, как забытая в спешке собака…
День мой счастливый,
Ты был ли?
Ты был ли со мной?!
В Городе Дождя бывает и солнце. Это не значит, что оно сияет во все лопатки с ослепительно голубого небосвода, отнюдь. Такого, пожалуй, не припомнят и старожилы. Кстати, неплохо бы поболтать об этом с Гомером. Но я, к величайшему стыду моему, совсем не знакома с ним. Когда я появилась в Городе Дождя, все дороги вели в сторону от греческого квартала. Друзья не представили нас друг другу а сама я подойти не решилась. Может быть, еще наберусь самоуверенности. Потом.
А пока неплохо бы в солнечный день выползти из своего мрачноватого особнячка на оживленные улицы.
Солнце заглядывает в Город Дождя редко и ненадолго. Оно с трудом пропихивается сквозь плотные массы перисто-кучевых облаков, накрывших город как большая и лохматая овечья шапка. В такие дни случается редкое явления — город утрачивает аморфность, текучесть улиц, расплывчатость зданий, обретая, на короткое время, строгую осанку и серьезное лицо. В солнечный день здесь не принято шутить. Да и сам Город оставляет свои шуточки. Не путает в сумерках вывески маленьких магазинчиков, не ловит прохожих в запутанный клубок проходных дворов, не пугает лошадей и не подсаживает аккумуляторы машин. В дни солнца по городу бродят массы людей. Все спокойны, довольны и одиноки потому, что в такие дни как-то не принято сбиваться в компании и проводить время под крышей за бриджем или пустопорожними разговорами. А принято бродить без определенной цели, щуриться от непривычно ярких красок, всеми порами вбирать тепло и радоваться ненужности зонтов и плащей. Все лавочки обычно открыты. Чаще всего попадаются книжные, но случается забрести и к антиквару, в сувенирный киоск или в магазинчик цветочника.
Иногда, если очень повезет, здесь можно обрести сокровище. Или потерять кошелек.
На одной из стихийных ярмарок, что повырастали на улицах, как грибы, я почти налетаю на Вивиан. Быстрый взмах ресниц. Короткий возглас: "О, привет!
Как дела?", цепкий взгляд куда-то вглубь красно-желтых развалов и Вивиан, как штопор, ввинчивается в толпу: "О, гляди!"
Я гляжу, добросовестно пытаясь сообразить, чем она восторгается. На мой взгляд — ничего особенного. Женщина как женщина, только бронзовая. Страшненькая. В ответ я получаю целую лекцию об искусстве вообще и об этой статуэтке в частности.
— Красота, — убежденно говорит Вивиан, — не только форма, но и эмоциональное содержание. Ей не меньше двух сотен лет, гляди, почти совсем потемнела, однако и мысли не возникает о старости, о дряхлости. Она — юная, полная страсти, огня… И все это в простом куске металла, разве не удивительно? Тут два решения — или каждая болванка уже обладает душой, просто без подсказки нам ее не разглядеть. Или художник вкладывает в нее свою душу. Но тогда что, прости меня, остается у художника? Откуда, вообще, берется душа в металле и камне?
Мы расстаемся на перекрестке широкой центральной улицы и узкого извилистого переулка. Я могу еще долго бродить по городу "без руля и ветрил" на буксире у Вивиан и слушать ее, как слушают пророков. Или как «море» в ракушке — самозабвенно. Но она торопится и я, как тактичный человек, прощаюсь первая. Солнечный день — слишком большая роскошь, чтобы потратить его на болтовню. Я устремляюсь в переулок, где растет акация и пахнет сдобными булочками с корицей. Сомлевшие от тепла коты лежат прямо поперек тротуара — хоть бери их за хвосты и тащи куда хочешь. Пытаюсь сориентироваться по торчащим в облаках черно-золотым шпилям и отлично понимаю, что задача безнадежная. К тому же, чисто теоретическая. Никому из тех, кто более-менее соображает и в голову не придет мерить здешние расстояния на мили, ярды или еще какие лиги. Насколько, вообще, велик Город Дождя? Вопрос риторический. Насколько надо, на столько и растянется. Как резинка. С той лишь разницей, что у резинки все-таки есть предел, а Городу Дождя положить предел можешь только ты сам — сверни в сторону и ты на окраине. Д-р Эйнштейн, хоть, в принципе, и отвергает Город Дождя, но допускает, что если бы такой существовал, он был бы некой гибкой моделью мира. Вообще-то в этом есть смысл. Русский физик, чью фамилию я забыла, как только нас представили, считал, что здесь работает вариант "пятимерного пространства", — длина, ширина, высота, время, как величина изменяемая и человеческий разум, как мера обозримой вселенной. Ахинея, конечно. Никто не может знать, что такое Город Дождя.
Часа через два я уже еле таскаю ноги, и счастлива безмерно от величины и прелести открывшегося мира, и одержима навязчивой идеей — хоть умереть, лишь бы лечь, словом, состояние близкое к экстазу. Разумеется, ничем хорошим это кончиться не может. И долго продолжаться — тоже.
Конец наступает внезапно — и это, действительно, конец. Конец солнечного дня. В какое-то мгновение мир выцветает, словно опущенный в хлорку, холодный ветер с размаху швыряет горсть воды в ближайшую витрину, стремительно темнеет, с неба обрушивается не привычная морось, а самый настоящий тропический ливень. По мостовым текут пенные реки, город превращается в Венецию и в шуме воды, в легкой панике он сначала пустеет, а потом исчезает, словно смытый дождем. Стекают острые черепичные крыши и фонари превращаются в штормовые маяки. Мир меняется в одночасье из ласкового становясь суровым. И это нормально. Так и должно быть. Только жуткий собор торчит посреди пустой площади и даже не думает перетекать во что-нибудь поприличнее. И это самый верный знак, что с Городом Дождя что-то не так. Я все еще пытаюсь осмыслить этот факт, стоя посреди пустой площади, в гордом одиночестве и мокрая, как мышь, когда в проулке возникают желтые глаза автомобильных фар, потом подсвеченные ими белые буруны, потом «выплывает» темно-серая машина, открывается дверца и я, опомнившись, ныряю внутрь, еще успев подумать, что лучше бы мне этого не делать.
