Цинично было бы сравнивать голову моего противника с мясом для лангета, но что делать? Ирина нанесла удар, и из-под киянки раздался неприятный, именно мясистый треск. Ослепленный и нокаутированный охранник шлагбаума затих, а Ирина бросилась в мои объятья. Проявив себя наилучшим образом, она не издала ни звука, только дрожала, но готов утверждать, это, наверное, не от страха перед содеянным, а от избытка гормона, что выделяется в подобных случаях у отважных людей.
Схватив ее за талию, я впился своими губами в ее губы. Но она была не готова разделить мой порыв, и я не могу ее осуждать — запах ацетона был невыносим, от него кружилась голова и возникали спазмы в желудке и пищеводе. Вместо того, чтобы ответить на поцелуй, Ирина стала подталкивать меня к двери, ведшей прочь из кухни. И я уже был готов покориться и вышел бы вон вместе с ней, если бы не произошло следующее.
Охранник очнулся. Словно не чувствуя боли, он сел на полу и, уставившись незрячими глазами в нашу сторону, но как-то мимо, словно смотрел на угол плиты чем-то приковавший его внимание, сипло заговорил.
— Сведи их, соедини. Меньший давно исчез, он не чувствует его. Ты вырвал его, забрал, выпустил, ты можешь соединить снова. Сделай и он забудет, не станет тебя искать.
Слова были плохо различимы, они терялись между слипающимися от крови губами, а обожженное горло не могло с силой выталкивать воздух.
Найдя в себе силы для иронии, я ответил:
— Ты путаешь. Это твой приятель забрал принадлежащий мне портфель. У него его не оказалось, и я намерен взыскать портфель со всем содержимым с тебя!
— Отказ? Он отказался! — еще тише проговорил охранник. Механическими движениями он встал на колени, взялся руками за плиты по обеим сторонам от себя и, болтая головой так, словно она крепилась каучуковой лентой, медленно разогнул колени.
Склонив голову на грудь, он пошарил в карманах и вытащил желтую зажигалку, вероятно латунную.
Ирина раньше меня поняла, что произойдет. Изо всех сил она толкнула меня обеими руками в грудь. Не имея сил позволить ей спасти меня ценой своей жизни, я невероятным образом схватил ее за руку и мы полу-выбежали, полу-выпали в дверь. Над Ирининой головой я увидел растущий шар химического пламени.
Волна отшвырнула меня далеко и приложила спиной о землю. В глазах пульсировало и билось синевато-зеленое пламя, то самое, что я увидел; только сейчас я не видел ничего. В ушах стоял равномерный гул. Зрение вернулось лишь, когда я досчитал почти до трехсот (а чем еще занять себя, если лежишь ослепленный и оглушенный?). Обретши зрение, первое, что я увидел, был план пожарной эвакуации, сорванный взрывом со стены кухни и лежавший сейчас у меня на груди. Не оценив иронии ситуации, я просто смахнул его на землю. Идти я не мог, но споро подполз к Ирине, лежавшей в нескольких метрах от меня.
Моя спутница была контужена, но никаких повреждений я не заметил. Однако контузия — это крайне неприятное состояние. Ирину беспрестанно рвало, она явно не была в ясном сознании и все же машинально приподнималась, чтобы не испачкать рвотой платье. Поддерживая ее за плечи, я дождался прекращения рвоты. Ее сотрясали судороги, начался бред.
— В кармане. Подарок. Бриться. Умираю, — так велика была ее любовь, что, даже находясь на краю смерти по ее убеждению, и в бредовом состоянии, вызванном ушибом мозга, в действительности она думала лишь обо мне и моих нуждах.
Мог ли я в тот момент не отыскать то, о чем она говорила, сперва озаботившись тем, чтобы обеспечить ее медицинской помощью? Когда поступать правильно, а когда правильно по законам любви? Я ощупал ее и вынул из накладного кармашка платья маленький сверток.
Зубами разорвал ленточку, и из развернувшейся бумаги на ладони мне выкатился помазок с неровной, чуть угловатой ручкой из серого с одного бока янтаря с пузырьком воздуха, заключенным в нем ближе к серебряному кольцу, охватывавшему у основания пучок щетины.
Не могу выразить, какие чувства охватили меня при виде этого предмета. Я сжал его в кулаке, подхватил Ирину на руки и побежал к выходу с полигона.
Через два месяца, проведенных в больнице, Ирина полностью оправилась. Но наши отношения не получили развития, а, напротив, полностью прекратились, так как мне пришлось бежать. Об этом расставании я буду скорбеть до конца своих дней (возможно, это не так уж долго). Разумеется, причиной моего бегства ни в коей мере не была утрата документации на ВСП-11Е. Я и думать забыл о жалкой стопке бумаги в старом портфеле. Куда он делся? Возможно, сгорел или до сих пор валяется где-то на полигоне. Мне это не интересно!
Помазок с ручкой из янтаря я так и не выпустил из рук, пока не доставил Ирину в больницу. Он о многом напомнил мне, но в первую очередь о лете 1918 года.
***
Июль был жарок и долог. Я ждал своего друга Якова Блюмкина, который обещал прибыть на Украину летом. Дождался я его только осенью, но нисколько не жалею о потраченном на ожидание времени. Ждать трудно, когда дни долги, оттого что их нечем занять. А когда каждый день невероятно длинен, потому что в него умещается столько, сколько иной раз и в месяц не поместится… ха! Так ждать можно сколько угодно.
Мне повезло. Не напросись я на маневровый паровоз, везший разное кой-чево из Екатеринославского депо к полустанку Бровное, где это самое кой-чево должен был забрать доверенный человек, Дыбенко, не повстречал бы… ну чего, я вот сейчас и расскажу о них, о встречных.
У меня в этом Бровном и дел-то никаких не было. Просто скучно было сидеть на одном месте, вот и мотался, куда путь ляжет. Нестись на паровозе, скакать верхом, встречать лихих людей — что может лучше скрасить ожидание, а?
Машинист был на паровозе один: дело-то секретное. Поэтому он с удовольствием взял в попутчики, курящего на выезде из депо человека с незлым лицом и широкой спиной, меня то есть. И уголь помочь покидать, и поговорить, и махоркой, а то и табаком угоститься. Я даже мог ему показать документы: фиолетовых от расплывшихся чернил мандатов у меня было с десяток. Но когда я предложил машинисту взглянуть на них, он только махнул перемазанной тавотом рукой: кто ж у живого человека документы спрашивает, если он сам человек?
Верст тридцать мы отмахали скоро, а после пришлось замедлиться: рельсы пошли под горку, а так как живого путевого обходчика встретить здесь было сложнее, чем, к примеру, двухголовую корову, оттормаживались мы отчаянно — рельсы-то одной только ржавчиной на перекошенных шпалах держатся.
Я так и не заметил, когда это нас на паровозе стало трое. Откуда на тендере взялся тощий рыжий парень с короткой американской винтовкой? Зато, как к нам прибавился четвертый — помню прекрасно: из-за крохотного куста, где и курице не затаиться, вылетела наметом курносая девица с двумя длинными косами и с двумя саблями, которыми она, как казак перед рубкой лозы, вертела на скаку.
