«А не кинуться ли следом? — было написано на лице мальчишки. — Вдруг найду!»
Инвалидное кресло, знававшее гораздо лучшие времена — те, когда оно еще не было собрано, — зашлось кашляющим треском и начало заваливаться вперед и набок. Коза ударила еще раз, прежде чем Фаршедвард ухватил животное за шерсть на холке и, словно котенка, отшвырнул прочь. Но было поздно: один из полозьев, на которых крепились колесики, сломался пополам, кресло перевернулось под тяжестью двойного веса, старуха беззвучно рухнула лицом в землю, застряв в собственном обиталище дохлой черепахой… И тут Сколопендра пошевелилась и сделала два шага в сторону.
Чтобы дать дорогу летевшей сломя голову Зейри.
К сожалению, «сломя голову» оказалось лишь красивым оборотом: женщина почти сразу же вскочила на ноги возле раздвоенного кизила, ничем больше не напоминая статую Справедливости с театрального фронтона, а статуи Слепой Ярости на фронтоне не воздвигали.
— Тварь! — взвыла Неистовая Зейри хриплым мужским баритоном. — Тварь, змея!.. Сколопендра…
Глаза женщины метали молнии, а руки судорожно искали хоть что-то, хоть какое-нибудь оружие; и было видно, что Зейри Коушут, сотрудница администрации с правом преподавания, сейчас отдала бы все оставшиеся ей годы жизни за умеющий убивать подарок.
Судьба улыбнулась, подмигнула обиженно мекавшей козе и легонько толкнула Неистовую Зейри в плечо.
Женщина качнулась, нетвердо держась на ногах после падения, и ладони ее в поисках опоры нащупали рукоять застрявшего в кизиле меча.
Двуручного меча, гордости дурбанского музея, любимца хакима Рашида, украденного этой проклятой…
Кизил поспешно отпустил добычу, боясь, что в случае неповиновения его вырвут с корнем.
И Карену померещилось, что одновременно со свистом рассекаемого воздуха кто-то — наверное, тот, кто знает все, — успел расхохотаться и прошипеть между двумя мгновениями сошедшего с ума времени:
— Все сотворенное, рождающееся и растущее имеет свою звезду!.. Свою… звезду…
Карен был убежден, что это слова из книги Меноге Храт, хотя никогда в жизни не подозревал о существовании подобной книги.
…Огромный клинок несся по кругу, проходящему через худую детскую шею.
И зверем кричал вспарываемый мрак. Но в самую последнюю секунду тяжесть двуручника, чья общая длина на целую пядь превышала рост самой Зейри, возобладала над силой разъяренной женщины. Плоскость стального круга сместилась, чуть-чуть, самую малость, но этого хватило, чтобы убийственное лезвие просвистело над макушкой Сколопендры, по-прежнему застывшей и отрешенной; и, словно зажив собственной жизнью, старый меч слегка провернулся, ослабив хватку Неистовой Зейри. Другие нужны были пальцы, чтобы удержать вырывающийся из рук эспадон, пальцы воина, привыкшего к лоулезскому мечу с детства, пальцы, в которых металл гвоздей кажется мягким, как пластилин в руках ребенка. Рукоять прошлась остатками древних накладок по женским ладоням, лезвие полыхнуло в свете луны противоестественным блеском, как будто ржавчина на миг спала с клинка, или превратилась в полировку, или…
И клинок плашмя врезался в ствол кизила.
Разлетевшись вдребезги.
Не сталь — стекло.
Ржавое стекло.
Неистовая Зейри упала на колени, закачавшись из стороны в сторону, ткнулась лицом в траву и зарыдала по-бабьи, в голос, никого не стесняясь.
В стороне от плачущей женщины, так до сих пор и не пошевелившись, лежала бабушка Бобовай.
Глава двадцать третья
Сколопендра
Ухожу.
Махните мне рукой.
По ножу — в покой.
Вот и все, мой хороший.
Я выполнила свое обещание. Я очень старалась, но у меня все не получалось… ты больше не одинок. Да, я понимаю — уходить в такой компании противно. Мне тоже было бы противно. Мне и сейчас противно, но ведь если мы вдвоем, значит, остальные нас попросту не интересуют. Бабушка когда-то рассказывала мне, что значит любовь… Она удивлялась, почему все мои сверстницы становятся правильными, а я до сих пор худая, уродливая и голенастая, — милая бабушка, она тоже уйдет с нами, а правильным мы оставим их правильную жизнь и их правильный мир.
Да, мой хороший?
Ты только подожди немножко, и ты, бабушка, подожди — я сейчас, я быстро… я уже иду.
Вот так.
Я уже…
Глава двадцать четвертая
Азат
Я ничего не успел сделать.
Она подошла к обломкам меча и встала перед ними на колени. Словно пародируя рыдающую Зейри. С минуту стояла, раскачиваясь и что-то шепча, а потом два маленьких ножа, левый и правый, из верхних пазов перевязи словно сами собой выпорхнули наружу.
И приникли к предплечьям клинками.
Сколопендра обняла себя за шею — движение было порывисто-угловатым, свойственным скорее кузнечику-богомолу, чем девочке двенадцати лет; и когда руки ее сухими листьями опали вниз, из шеи толчками выхлестнула кровь.
Она еще успела улыбнуться.
Позже, много лет спустя, я возблагодарил провидение за то, что Сколопендра не успела или не захотела посмотреть на нас, собравшихся и застывших вокруг.
Я знаю, что было бы в этом взгляде.
Брезгливость.
…С крыльца кубарем скатился пьяный Руинтан. Корноухий аракчи, ковыляя, добежал до еще теплых тел правнучки и бабушки Бобовай, упал между ними на колени, запрокинул к небу голову и отчаянно завыл.
По-волчьи. — Я слышал такой вой.
Ночами.
В Малом Хакасе.
После боя.
Глава двадцать пятая
Хайль-баши
Кажется: лишь миг — и я пойму,
почему так трудно одному.
От ворот донеслись крики, и небо безнадежно начало светлеть.
Песчинка вылетела из вселенских шестеренок, и они снова, со скрежетом и оханьем, начали вращаться.
Клянусь всем святым, я этого не хотел.
…А люди даже не сразу поняли, что случилось. Просто из жизни изумленного Человечества выпал год. Провалился стершимся медяком в прореху, в неожиданно раздавшийся вширь промежуток между двумя соседними мгновениями, ухнул без следа…
Впрочем, следы все же остались.
Их обнаруживалось все больше и больше, этих пренеприятнейших следов, потому что потерянный год, пять тысяч девятьсот девяносто восьмой от сотворения мира, выпал из вселенской череды лет только для людей.
И за этот год, которого не было, через который люди просто переступили, шагнув из одного мгновения в другое, — о, многое успело произойти в течение выпавшего года!
Существенное — и не очень.
Хозяйка, накрывавшая праздничный стол, обнаружила, что все продукты не просто безнадежно испорчены — ароматная снедь, словно по мановению волшебной палочки дурно воспитанного мага, прямо на тарелках превратилась в засохшую прошлогоднюю гниль.
