— Хвала богам, ведь время Родимира почти на исходе. Со сломанной спиной долго не проживешь и не было ранее случая, чтобы кого-то возвращали в умершее тело во второй раз, такое никому не под силу. Бросайте здесь всё лишнее и несите парня на руках, лошади по этой тропе не пройдут, раздерут себе все бока в кровь. Боригнев, ты у нас лучший бегун, мчись за Лечуньями, тащи их сюда, хоть силой, а станут ворчать, да упираться, скажи, что я им потом, всё, что хотят, чего ни попросят! Да беги же!
Лёша и впрямь сильно сдал, и произошло это буквально у всех на глазах: лицо его из белого сделалось серым, губы посинели, непослушное тело колотила дрожь, ток крови в организме сильно замедлился, и сердце стучало едва-едва.
— Я как плохой бегун на длинную дистанцию, — едва ворочая языком, вымолвил Лёша склонившемуся над ним Вышате, — упал перед самым финишем, не дотянул до ленточки, не оправдал надежд… Положите меня куда-нибудь под дерево и отвернитесь, я уйду тихо, по-английски. Я хочу к Марине. После той песни у костра про ангела я хочу к ней еще больше… Мы там встретимся, будем снова здоровыми, счастливыми… Отпустите меня, не держите, прошу вас.
Не успел Вышата ничего ответить, как Виктор его опередил, прикрикнул на своего бывшего пассажира, а ныне на того, кто стал ему больше, чем другом:
— Лёша, сынок, куда ты собрался?! Кого ты хочешь там встретить? Там нет ничего и никого, поверь мне, я это знаю. Я столько раз закрывал глаза молодым солдатикам, я сам был там и каждый раз возвращался оттуда. Там скучно. Темно, сыро. Там холодно, Лёша. Посмотри, здесь все новое, здесь новая жизнь начинается. Тебя для чего-то выбрали. Для чего-то важного… Чем чёрт не шутит, может, еще станешь президентом, будешь обхаживать гимнасток, то да сё, а! Ну? Парняга?! А ну отставить! Оставить, я сказал!
Алексей шел в ярких лучах теплого света, незримой лестницей поднимаясь в яркую, призывную высоту. Но вот это «отставить» бесцеремонно прервало его предсмертный, сладкой кровью запекшийся на губах сон и заставило прийти в себя, вернуться на узкую лесную тропу, где он оказался перед многими озабоченными лицами. Среди них особенно выделялось одно невероятное существо, внешний вид которого заставил Лёшу, даже несмотря на его плачевное состояние, буквально вытаращить глаза. У существа, ростом под три метра, было тело крепкой деревенской женщины лет сорока, рук было шесть, и три головы на длинных шеях поднимались над крепкими покатыми плечами. Что до лиц, то между собой они были совершенно ни в чем не схожи. Первая голова (ежели вести отсчет слева направо) была китайцем и звалась Зиу, средняя, тут и думать нечего — индусом, имя ее было Манг, на ней была надета бирюзовая чалма, украшенная крупным изумрудом, а третья вообще была морской свинкой и забавно шевелила носом, постоянно нюхая воздух. Звали свинку Просперо.
— Ну кто ж так раненых-то переносит, — укоризненным голосом молвила морская свинка, — и после этого вы еще хотите, чтобы он у вас не помер. И помер бы, как миленький, между прочим, если бы вы вовремя не успели.
— Мы же все-таки успели, — примирительно произнес Вышата. — Вы бы лучше, Лечуньи милые мои, чем нас костерить, занялись бы парнем.
— Да уж, успели. Это в какой-то степени вас прощает, — с явным сарказмом заявил индус-Манг и обратился к Лёше: — Давай-ка, сынок, проглоти вот это.
В одной из шести рук (они так и мельтешили перед глазами, поэтому невозможно было даже с уверенностью сказать, в правой или в левой) появилась некрашеная деревянная ложка, в другой глиняная бутылочка. Лечуньи потрясли этой бутылочкой над ложкой, и медленно вытекло оттуда нечто, очень ленивое и тягучее, неопределенного цвета. Когда ложка наполнилась, то рука с ложкой приблизилась к губам Лёши, а еще одна, свободная рука, ловко открыла ему рот. Лёша ощутил на языке вкус клубничного варенья, своего любимого с детства лакомства, вспомнил, как отец, поедая на кухне свежие пенки, бывало, говаривал маме, стоящей у плиты: «За ваше варенье, сударыня, Родина продается на щелчок» и звонко щелкал пальцами на испанский манер.
— Глотай, глотай, ам-ам, — торопливо затараторил китаец Зиу, — быстро-быстро. Ну? Что чувствуешь?
Говорил он с тем смешным и милым кантонийским прононсом, что и положен каждому выходу из Поднебесной. Вообще, из всей этой трехглавой компании Зиу был, похоже, самым подвижным и темпераментным.
Лёша проглотил снадобье, и в первый момент всё внутри у него оцепенело. Длилось это состояние чуть больше секунды: дыхание прервалось, сердце замерло, словно решаясь на что-то, но тут же и зачастило, расправились легкие, зашумела, забурлила в жилах кровь, Лёша почувствовал, как ноги и руки его потеплели, от озноба не осталось и следа. Он всё еще не мог повелевать своим телом, но чувствовал его, ощущал ток жизни, ее восхитительный, восторженный жар.
— О, как же мне хорошо! — не просто сказал, а ликующе воскликнул Алексей. — Что это? Какой-то растительный наркотик?
На лицах Лечуний появилось недоумение, сменившееся обидой.
— Какой еще наркотик? Нет, это возмутительно! Обвинять честных Лечуний в том, что мы используем кощные чернобожьи яды! Ты кого к нам притащил, Вышата? Этот парень — он вообще кто, хиппи? — разом затараторили все три головы. Вообще Лечуньи были существом нервным, вспыльчивым и интеллигентным, как и подобает всякому настоящему доктору, пришедшему в медицину не ради «стрижки» пациентов, а ради самой медицины.
— Простите, я не хотел вас обидеть, — с раскаянием в голосе попросил Лёша, — просто я сам имею к медицине некоторое, так сказать, отношение, и мне показалось по ощущениям, что это…
— Ни слова больше, Родимир! — со смехом воскликнул Вышата. — Иначе они обидятся и дадут тебе нечто горькое и чрезвычайно слабительное. Наши милейшие Лечуньи не любят, когда им задают вопросы о происхождении и свойствах приготовленных ими снадобий. И, клянусь Перуном, лучше никогда не пытаться разузнать рецепт того или иного отвара или порошка. Гнев их будет ужасен, ведь они лишь на первый взгляд такие, гм… безобидные.
— Не слушай этого мистера древнего старца, он всегда преувеличивает. Причем это у него не приобретенное, а врожденное, — с беззлобной усмешкой молвила голова индуса-Манга. — Помнится еще в относительно молодом возрасте, когда в его бороде днем с огнем не сыскать было седого волоса, уже тогда этот сэр ходил по нашему славному острову и всех пугал концом света. Который, справедливости ради надо сказать, конечно, наступил, но всё же не в таких масштабах, как предсказывал синьор Вышата.
— По острову? — простонал Лёша. — По какому еще острову?
— Лечуньи называют так нашу утонувшую старушку Атлантиду, — вежливо пояснил Вышата. — Помнишь, я рассказывал тебе про Навьи дела в Бермудском треугольнике? Вот что бывает, когда зона перехода, такая же, как нынче здесь, уходит под воду. Та воронка, гм… испортилась. Вода всё портит, тем более соленая, — вздохнул Вышата, — ничего не поделаешь.
— А почему они… он… почему этот господин в чалме называет вас то мистером, то сэром, то синьором? Он что, был знаком с Джойсом и подсказал ему некоторые места в «Улиссе»?
Вышата одобрительно покачал головой.
— Если ты задаешь такие вопросы, то средство тебе явно помогло и мозг твой не просто работает, но работает хорошо. Нет, он не был знаком с Джойсом, так как ввиду своего облика Лечуньи не больно-то могли разгуливать по улицам городов, путешествовать дилижансом и плавать на пакетботах к ирландским берегам. Но они, тем не менее, по доброте душевной, пытались вылечить от алкоголизма Эдгара По, после чего тот окончательно съехал с катушек и написал две свои самые ужасные вещи.
— Про французскую гориллу и принца Просперо, который хотел потягаться с самой Марой в облике Красной Смерти, — поддакнул тезка вышеупомянутого принца.
— Именно, именно, — подтвердил Вышата, — и ни один неокрепший организм после прочтения этих ужасов не донес малую нужду до положенного для нее места.
Все дружно рассмеялись над этой грубоватой, истинно походной шуткой. Лечуньи осторожно взяли Лёшу на руки. Все шесть их конечностей столь аккуратно поддерживали сломанную спину, что это было сродни специальному матрасу в лучшей лечебнице.
— Второго принесете сами, и всё, вы нам больше не нужны, мы вас не задерживаем, — грубовато бросил Просперо ратникам. — Можете идти, куда вам заблагорассудится, и возвращаться самое раннее к обеду. Вернее, нет! После обеда. А то еще, чего доброго, вы нас объедите.
Высказавшись столь недружелюбно, Лечуньи повернулись к ошеломленному их поведением отряду и с невероятной скоростью удалились, делая плавные, огромные шаги. При этом Алексея они несли настолько бережно, что он в процессе движения вообще ни разу не шелохнулся, словно лежал на одном месте.
