Нуждалась ли она в людях?
В те годы он верил, что уместен в Вольных землях. Люди были здесь равны волкам и медведям. Пока Воля оставалась дикой, вера его была нерушима. Но она оставалась дикой, лишь пока не прибыло много людей, пока не взлетели топоры, пока пожары не оборвали нить ее жизни.
Можно перебить всех стадных животных, оставив хищников голоду. Горы не обрушатся. Небо не утеряет цвет. Пусть реки станут пустыми и унылыми, они не прекратят течь в море.
Дамиск оказался одной из первых стрел, прицельно запущенных в Волю. Что было потом - не его забота. Люди прибывали, потому что люди прибывают. О чем тут думать и о чем спрашивать?
Таковы были годы его довольства, без намеков на тревоги, охватившие стареющее тело и душу. Потом пришло время увидеть больше троп и следов за спиной, нежели впереди. Взор его оставался острым, но привычка была сильна: он смотрел и ничего не чувствовал.
Небо и горя смеялись над его упрямством. Пустые глаза убитых зверей пялились, пока необходимость отворачиваться не стала бедствием. Самообман, игра глупцов. Удел тупоумных. Он видел слишком много мертвых глаз и слишком часто размышлял, куда же уходит жизнь.
Слабость мысли и неумение размышлять над собой делают слишком многих людей не вполне людьми, лишают драгоценных даров ради бега вперед, только вперед. Он познал годы помрачения, жил лишь ради сегодняшнего дня. Готов был считать себя дураком, ибо так было легче.
Боль в запястьях стала тупым биением. Он содрогался от кровопотери и, наверное, лихорадки. Тело простерто на плоской скале, затылок у голого камня, он смотрел ввысь, пока день наливался теплом. Слышал, как снимают лагерь, слышал, как ушли саэмды - всей массой, до рассвета. Глубокий ритм движения, шаги по камням, плач младенцев и крики детей. Но затем появился новый звук, очень издалека, откуда-то с севера. Гром. Треск в воздухе, словно били молнии, и барабаны, от которых дрожали скалы.
Но в окружении звуков он думал о безмолвии. Это когда треск рогов в ветках и сучьях прекращается, когда зверь показывается, лежа на боку, тяжко дыша и теряя кровь. Безмолвие за светом, светом, что улетел за миг, оставив пустые тусклые глаза.
Он помнил последние охоты, как вставал над тушей, готовый выполнять привычную работу: сдирать шкуру, потрошить и разрубать - и застывал, оглушенный безмолвием, ревевшим в ушах как поток крови. Он осознавал, что стал носителем тишины, стал оружием против Воли, что за ним остается недвижная пустота.
Сюнидов было немного - сравнительно с просторами, которые они считали своими. Они осели на земле, охотились лишь на стада, мигрирующие с севера. Они держали коз, лошадей и странных косматых коров, и свиней. Охота перестала быть необходимостью.
Дамиск участвовал в истреблении стад южнее, не в стране сюнидов. Животные не возвращались в горные леса по исходу лета, но вряд ли это ослабляло сюнидов. Тут были иные причины.
Да-да, конечно. Он понимал. Сюниды не были слабыми, их было просто слишком мало против пришлых южан.
"Мы были носителями безмолвия. На время. До топоров и пламени, дорог и телег".
Глупые оказались умнее, они не оглядывались. Мудрецы не могли не оглядываться и страдали. Так люди делились надвое. Дамиск завидовал глупцам, выражению тупого непонимания, которое видел в их глазах, читал на лицах. "В конце всего мудрость становится воплем".
Железные штыри вонзили в камни, проткнув его запястья и голени. Раздели догола, кожа пылала от холода. Теблоры оставили его одного. Оставили Воле.
Горы не рушились. Небо не отводило взор. Не появились облака, желающие оплакать его. Единственной компанией были кусачие мухи. Грудь вздымалась и опадала, вздымалась и опадала. Кровь залепила ноздри, стучала в висках. Во рту пересохло, губы потрескались. Сломанное запястье - заботливо стянутое ремнями, дабы он не оторвал предплечье, оставив кисть на скале - почти онемело и казалось неживым.
Он видел бога в цепях. Освободил, начав тем ужасающую бойню. "В том мире Воля хотя бы отбивалась. Вот бы Он явился сюда сейчас. Ведь здесь и сейчас Он первым делом вырвал бы мою душу из плоти.
Но моим правосудием стали Теблоры. Приковали к скале в стране, где нет места людям. Я.. я не жалуюсь".
Тень упала сверху. - Дамиск.
Поморгав, он обрел зрение и хрипло вздохнул. - Ах, Рент, тебе не надо быть здесь.
Полукровка плакал.
- Тише, парень. Я уже умираю.
Вода заполнила рот Дамиска, вода из бурдюка Рента. Он закашлялся, но сумел глотнуть. Потом отвернул голову. Бурдюк снова появился у губ. Дамиск ощутил веселье и даже улыбнулся. - Ага, вот идея. Утопи меня и обмани всех.
- Дамиск. Я подвел тебя. Но я ведь спрашивал, помнишь? Я освободил бы тебя, если бы ты велел.
- Мой выбор. Пусть не самый лучший. Но я избрал этот путь.
- Делас Фана сказала, саэмды готовы напасть на Серебряное Озеро.
Дамиск нахмурился. - Только они?
- Думаю, и другие племена.
- Не Теблоры?
- Сюниды, ради мести. Бывшие рабы.
- Остальные?
Рент покачал головой, утирая щеки и глаза.
- Там легион, парень. Малазанские морпехи. Где-то к югу от Кулверна, я слышал.
- Ты не смог их предупредить...
- Ах, я ошибался. Спорим, они уловили запах проблем и без меня. О чем же я, Рент... есть еще шанс. Для Теблоров и их союзников дело может обернуться худо. Вряд ли... но такое возможно. Держись. Помни об этом.
- Это не одна армия, Дамиск. Есть еще, к востоку. Все племена Теблоров.
- Значит, впереди кровавые дни. Не лезь в битву, Рент. Не твоя война.
- Не стану биться. Только если защищая Говера и Нилгхана, и... сестер.
Дамиск молча кивнул. Пора речей прошла.
- Ты еще будешь жить? Не живи долго.
Он покачал головой. "Недолго".
- Ты стал мне первым другом, - рыдал Рент. - Из-за меня ты умираешь. Лучше бы дал утонуть в озере. Лучше бы мама зарезала меня, не себя.
Дамиск качал головой. - Никого она не зарезала.
- Знаю. Верю. Но теперь она умрет вместе со всеми. Мир слишком велик для меня, Дамиск. Хотел бы я быть дома. Умереть вместе с матерью.
Делас Фана показалась у плеча Рента. Охватила его руками, стараясь увести. - Сделано, Рент. Вряд ли он тебя слышит. Уже скоро. Может, мы не успеем отойти далеко.
Рент обернулся. - Ты назвала это чистой смертью?
- Таков путь Теблоров. Преступник наедине со своей виной. Если мучается, то мучает сам себя. Это чисто, Рент. Скоро он уйдет.
"Ага", подумал Дамиск, "это чисто".
Он закрыл глаза, стараясь дышать тише. Он понял Делас Фану. Если смерть не так близка, он сделает вид, что умирает.
Плач Рента терзал его. Он хотел увидеть его в последний раз - но кто захочет видеть при смерти лицо ребенка? После долгого, тяжкого вздоха он расслабил мышцы, щеки обмякли.
Всхлипывания затихли вдали. Солнце обжигало лицо. Мир стал оранжевым за веками.
Прогудели рога. Гулкий топот ног поднялся приливом.
"Я не кричал, когда они забивали штыри. Не дергался, не бранился. Ничего им не дал.
И вряд ли ни ожидали иного. Но поняли ли? Я южанин. Я из стран, где видели больше войн, чем может вообразить их воевода. Мы можем быть жалкими в мирной жизни - а кто не? - но в войнах... о, войны мы понимаем".
Воевода стал стрелой, пущенной на юг.
Но юг - это вам не глушь. Там всё знают о безмолвии, приходящем после последней капли крови. После последнего вздоха.
Что-то потревожило его, потребовало внимания. Звук? Он не чувствовал тела. Дамиск открыл глаза. Было за полдень. Армия давно ушла. Никто не топал ногами.
Жажда стала невыносимой. Кожа горела, облекая мертвую плоть.
Фырканье - да, оно - донеслось сбоку. Он повернул голову, попробовал сосредоточиться.
Серая медведица стояла, медленно переминаясь с лапы на лапу. Детеныши прильнули к мокрому животу.
