— Гарррольд! Меерхольд! — рявкнула я. — А ну, отпустите его!
Сработали рефлексы. Стражники на миг растерялись и послушались. Озриэлю хватило и мига. Он вывернулся, оставив в их руках куртку, подбежал ко мне, заехал в глаз одному стражнику, а второго я сама лягнула в голень — эти двое были из новых. Когда тот, стеная, согнулся, выхватила висевшую у него на боку саблю и кинулась к трону, на ходу вытряхивая содержимое мешочка в ладонь. В спину неслись крики, в зал, стуча каблуками, вбегали новые стражники и гвардейцы. Отец оперся о подлокотники и собрался подняться, продолжая глядеть на меня как на чужую. Его кубок успел опустеть. Я кинула внутрь кровеит, разбила его рукояткой сабли и выплеснула поверх содержимое склянки. Раздалось шипение, масса завертелась, подхваченная круговоротом.
Не дожидаясь завершения реакции, я схватила кубок и выпалила:
— Папа, ты скоро станешь дедушкой!
Видимо, сердце не единственное пристанище любви внутри нас. Родительская любовь разлита во всем существе, в каждой клеточке, и эти слова услышала та часть отца, которая никогда не переставала считать меня дочерью. Иначе как объяснить, что король хлопнулся обратно на трон, разинув от изумления рот?
Я проворно залила внутрь зелье, прижала ладонью, чтобы не выплюнул, и хорошенько стукнула его по спине. Он издал булькающий звук, пытаясь отцепить мои руки, но я убрала их лишь тогда, когда услышала глотающий звук, и попятилась.
Король судорожно закашлялся, шаря по залу широко распахнутыми глазами и хватаясь за горло. Подбежавший гвардеец, вместо того чтобы схватить меня, остановился рядом и вытаращился.
— Папа! — вскрикнула я, потому что он откинулся на спинку и сполз, тяжело, с бульканьем дыша. Из гортани вырывался ужасный свист и хрип. Пальцы сперва судорожно скребли горло, а потом король издал мучительный возглас и схватился за грудь.
— Стой, Ливи, — Озриэль обхватил меня, не пуская к отцу. — Ты ничем ему сейчас не поможешь. Зелье или сработает, или…
В этот момент папа снова вскрикнул, дернулся в последний раз и затих с закрытыми глазами. Тело обмякло, руки безвольно упали вдоль туловища.
— Папа!! Не-ет!
Я оттолкнула Озриэля, рухнула на колени перед троном и принялась трясти папу.
— Очнись, пожалуйста, папочка, очнись!
Его голова болталась из стороны в сторону, лицо ничего не выражало.
— Что я наделала… — прошептала я, уткнулась ему в колени и разрыдалась, сотрясаясь всем телом.
Позади раздались шаги, стражники и придворные обступили нас в скорбном молчании.
Не знаю, сколько я так просидела, распластавшись на полу, зарывшись лицом в его одежду, — никто не решался потревожить нас.
Почувствовав руку, я повела плечом, сбрасывая ее.
— Оставь меня… Все уйдите! Оставьте нас в покое!
Я не хочу слышать сейчас утешения Озриэля. Ничьи не хочу слышать!
— О-ливия?
Я вздрогнула, подняла голову и встретилась с медленно проясняющимся взглядом короля.
— Папа! — Я бросилась ему на шею, покрывая торопливыми поцелуями.
— Ты меня задушишь, — просипел он.
— Прости-прости. — Я отстранилась, но руки не убрала, не в силах отпустить его. Тут же приложила ухо к груди и залилась счастливым смехом, когда услышала биение взволнованного, но вполне здорового и вновь обретшего законное место сердца. — Как ты себя чувствуешь?
Папа стиснул мои плечи и чуть отодвинул от себя:
— Это правда?
— Да, папочка, это правда я, твоя Ливи! — ответила я, смеясь и плача одновременно.
— Я не о том. Это правда, что я стану дедушкой? — строго уточнил он.
* * *
Вскоре Озриэль был вынужден нас покинуть. Он действительно не виделся с родными после освобождения из темницы. Перед уходом ифрит принял приглашение короля отужинать с нами завтра вечером.
— Исключительно приятный молодой человек, — заметил папа, когда мы с ним уже в сумерках прогуливались под ручку по внешней дворцовой галерее, вдыхая душистый аромат цветов и плодовых деревьев. — И так тебя любит.
— Откуда такая уверенность? — засмеялась я. — Ты с ним знаком всего полчаса.
— И за эти полчаса он ни разу не спустил с тебя глаз, — веско заметил отец, остановился и положил руки мне на плечи. — Ты ведь тоже его любишь, правда, Оливия?
Светильник над головой не оставлял ни малейшего шанса скрыть выражение лица.
Яблоневый сад примыкал к стене, и деревья просовывали ветви в проемы аркады, словно предлагая отведать плоды. Я сорвала один, отерла рукавом и откусила.
— Конеффно…
Вести такие разговоры с яблоком в зубах гораздо проще.
Папа удовлетворенно кивнул.
— Тогда мне больше нечего желать. Если моя девочка счастлива, то и я счастлив. — Он подставил локоть, и мы продолжили путь. — А теперь расскажи все с самого начала.
Я глубоко вздохнула и снова откусила.
— Ну так фот…
* * *
Разговор вышел долгим. Как оказалось, в мое отсутствие внешнюю политику во многом начал определять первый советник Иезуитус. Не знаю, были ли у него далеко идущие планы, вроде тех, которыми руководствовалась мадам Лилит, только линия нашего королевства в отношении соседей стала гораздо жестче.
— Придется все теперь утрясать, — сокрушенно резюмировал отец, снял корону, почесал в затылке и снова надел корону.
Я чмокнула его в щеку.
— Не волнуйся, я тебе помогу. Встанем завтра пораньше и примемся за дела. А сейчас мне нужно хорошенько выспаться. Кстати, где Мика? Я не видела его ни в тронном зале, ни в коридорах, в комнате тоже нет.
Папа призадумался:
— В этот час… на тренировочном поле, упражняется с китеной.[1]
— Делает «что»?!
Отец вконец растерялся, силясь припомнить Бессердечные будни, и потер грудь — жест, который он повторял сегодня неоднократно, словно желал лишний раз убедиться, что новообретенное сердце никуда не делось.
— Кажется… я решил отправить его в качестве оруженосца сэра Пэрсиваля для участия в военных действиях на границе с Ведьминым Захребетьем.
Я скрестила руки на груди:
— Так, и со сколькими еще королевствами мы в состоянии войны?
* * *
Судьбоносные решения лучше принимать на свежую голову и после пары-тройки утренних булочек, поэтому вскоре я пожелала папе спокойной ночи и отправилась к себе.
Уже на повороте к покоям столкнулась в коридоре с Микой. Он как раз возвращался, уставший, грязный и взлохмаченный. Бывший паж выронил груду доспехов, огласивших грохотом весь дворец, густо покраснел и недвижно замер.
— Мика! — Я бросилась к нему и от души обняла.
