Живейшее участие в украшении помещения приняли мои хозяюшки — мать и дочь Костековы. Оба окошка трактира Житка с Дашкой украсили свежими рушниками, над входной дверью повесили венок из сосновых веток. Для дополнительного освещения под потолком на верёвках была укреплена доска с двумя приклеенными с помощью раствора глиняными мисами. В них в прогорклом жиру плавали сразу по нескольку фитилей. Не очень-то приятный запах шёл от этого "осветительного прибора", да и температуру в помещении он приподнимал на пару-тройку градусов, однако ничего не попишешь: по нынешним временам это был хит лампового производства.
Само собою, культурные особенности и религиозные пристрастия здешней клиентуры не были забыты: прямо напротив входа на стене была укреплена полочка с деревянной чашей, а над нею красовалось благословлённое отцом Петром распятие.
Хлопоты по благоустройству, "пока не пришита последняя пуговица", затянулись допоздна. Однако же всякое действие имеет свойство заканчиваться. Глубокой ночью не только я, но и гораздо более привередливая женская часть семейства Костековых, наконец-то признала трактир пригодным к приёму гостей.
Тот, кто видел одну славянскую пирушку, тот видел их все. И неважно, стоит ли на столах русский самогон, болгарская ракия или чешское пиво, неважно, одеты ли гости в футболки, гимнастёрки или сутаны и котты. Само же действие принципиально не отличается: то же множество тостов, те же радушие хозяев и раскрепощённая сердечность гостей, та же братская атмосфера взаимопонимания и взаимоуважения. Разумеется, речь не идёт о мерзкой неконтролируемой пьянке с неограниченным количеством алкоголя "под запивон", которая появилась, например, в России при первых Романовых, а при "демократических реформаторах" вообще стала бичом "мягкого геноцида". Недаром народная мудрость гласит: "пить — пей, да дело разумей".
К счастью, "банкет" по случаю открытия в Жатеце нового трактира прошёл радостно и непринуждённо. По древнему славянскому обычаю приглашённые явились на праздник не только "при параде", но и принесли с собой гостинцы. Что же, "и верёвочка пригодится", как говаривал гоголевский персонаж. А тут не верёвочка, тут целая бадья с мёдом, пожертвованная господином аббатом "от имени и по поручению" всего личного состава вверенного монастыря и пара бочонков пива от пивоваров — "коллег по цеху". Приятно.
Сидели. Угощались широко, от всей души. Естественно, народ активно общался друг с другом, я же мотался, как белка в колесе. Что же, такова планида трактирщика…
Однако рано или поздно любая суета постепенно входит в упорядоченное русло и прекращается. Так что вскоре, возложив обязанности гарсона на ученика, я занял место за общим столом. Слово за слово, кружка за кружкой — празднование постепенно приобрело глобальные масштабы.
Что ни говори, а языковая практика — великое подспорье! За прошедшие с того момента, как я очутился в средневековой Богемии, месяцы, успехи мои в старочешском стали весьма заметны. Разумеется, акцент никуда не делся, но, по крайней мере, окружающие совершенно адекватно воспринимают мою речь. Я же понимаю уже не только практически всё, что говорится, но уже вполне прилично осваиваю даже местные песни. Чем-то они напоминают наши казачьи старины…
То у родника то было у текучего,
У синь-озера то было у глубокого,
У лужочка-ка то было у зеленого,
Под липушкой то было под кудрявою.
Молодой кмет-вояк на роздыхе стал,
На роздыхе стал, комоня годувал,
Годувал комонечка, выглаживал,
Всё выглаживал комонечка, выспрашивал:
"Что же ты, комонечек, дрожью дрожишь,
Не весел стоишь, не радошный, —
Аль ты чуешь, комонек, поруху мне?"
Взговорил комонь человечески:
— "Аще мне, комонечку, быть иссечену,
А тебе же, кмету-волоху, быть убитому".
Что-то народ нынче в миноре. После говорящего коня плавно перешли к утопившейся княжне Либуше, злосчастной битве у Лигница, — как я понял, западнославянском аналоге разгрома наших дружин монголами на Калке, поголовной гибели чешско-польского хашара под Потсдамом ("Вчетверо германцев против наших, Здесь стояли мы в крови по бёдра…"). В конце концов дошло до того, что сам Его Преосвященство, достойный потомок Пястов, затянул минут на сорок с гаком некую "Думу о погибели земли Славянской"… Думается, так бы оно и продолжалось, но у меня уже не выдержали нервы:
— Что вы стонете, люди? Легче вам станет в старых ранах ковыряться? Били нас? Били, и поделом! Деритесь, значит, как полагается, от души! Да не растопыренной пятернёй бей, а единым кулаком, да ещё кольчужную перчатку надень! Вот тогда толк будет! И когда этим кулаком повышибаем зубы и германским волчищам, и косоглазым коноедам — тогда и новые песни запоём! А слова этих песен уже сейчас нужно затвердить, как Символ Веры!
— Нет таких песен, и не будет уже! — Зло огрызается Гонта.
— Ан будет! Мы, славяне, всегда жили на этой земле и будем жить вовеки!
Отбивая ритм по столу рукояткой ножа завожу по-чешски любимую песню брата Сашки:
— Хей, Словяне, йеште наша
словянска реч жийе,
покуд наше верне срдце
про наш народ бийе.
Жийе, жийе душ словянский,
буде жить на веки.
Хром а пекло, марне ваше,
проти нам всё взтеки.
Примолкли разговоры за столом. Зашевелились недоумённо. Что вы хотите, граждане-товарищи: не бывало ещё в эти дикие времена ни ритмов таких, ни мелодий, не рифм. Вот народ и прибалдел малость в недоумении. Ну, и шут с ними! Мой трактир, что хочу — то и петь буду!
Гляди-ка, а наш-то цеховой батюшка, отец Пётр, ритм поймал, тоже кулаком по столу пристукивает. Хороший такой кулак, припечатает — зараз на вторую группу оформляйся…
— Языка дар сверил нам Бух,
Бух наш хромовладный,
Несми нам хо теды вырвать
на том свете жадны.
Отец Гржегож вперился в меня взглядом внимательным-внимательным, как "особист" в дезертира: не то в штрафную "закатать" удумал, не то — сразу до ближней стеночки прислонить, для экономии времени. Смотрит, смотрит… И ни с того ни с сего расплывается в такой приветливой улыбке, словно я его ближайший родственник. Ладно, где наша не пропадала!
— Мы стойиме стали певне,
яко стены градне.
Черна зем поглти того,
кто одступи зрадне!..
Ого! Брат Теофил, "секьюрити" аббата, от души хлопнул меня по плечу. Однако, силой бог бородача не обидел — ударь он кулаком, а не ладонью — ключицу точно б сломал!
