Но ещё гаже (если не считать, конечно, того, кто убивает себя из-за дурной декадентской пресыщенности) тот балбес, который не в себе любимом причины бед своих ищет, а пытается стрелки перевести. Этот губки подожмёт и ну скулить, что мир отвратен, что век глумлив, что «быть» позорно, что выход-путь один — сбросить бренный шум, дав себе расчёт отравленным кинжалом. Что за такая подлая, пораженческая философия? Почему «быть» — это обязательно безропотно терпеть невзгоды и покоряться пращам и стрелам яростной судьбы? Может всё-таки «быть» — это сопротивляться пращам и стрелам? Не прогибаться, не сдаваться, а бороться и гнуть свою линию? Не терпеть, а в меру своих сил облагораживать этот колючий мир? Не сводить, уподобившись жирному инфантилу Гамлету, с ума родных и любимых, а делать их жизнь хоть на немного, хоть на чуть-чуть, но всё-таки счастливее?
Хотя и отношусь я по понятной причине ко всякой людской религии настороженно, но в плане неприятия самоубийства с христианами солидарен. Жизнь — это дар, и разбрасываться им негоже. Скотство это. В религиозной терминологии — грех. Большой грех. Ей-ей. И фиг меня кто убедит в обратном. Ну да, да, конечно, зачастую жизнь человечья до краёв полна неподдельным трагизмом, разочарованиями, горем и тоской, но всё же это дар, великий дар, и отказаться от него можно только ради спасения другой жизни. Лишь этим можно оправдать такой крайний поступок. Впрочем, это уже не самоубийством называется, а самопожертвование и проходит по разряду братской любви. При любых же прочих раскладах нужно, сжав челюсти до зубовного скрежета, шагать и шагать вперёд. В этом подвиг. И тому, кто так поступает, почёт и слава.
С другой стороны, самоубийство самоубийству, конечно, рознь. Вот взять, к примеру, того же самого покойного Бабенко. Никто ему петлю на шею не накидывал, никто кресло из-под ног не выбивал. Натуральное, казалось бы, самоубийство. Ан нет. Не по своей воли Бабенко повесился. Ой, не по своей. Только кто про это узнает? Никто не узнает. А жаль. Тут даже не доведение до самоубийства имеем, а чистейшей воды убийство.
Грустные мои размышления прервал телефонный звонок. Звонил Архипыч. В ответ на моё «Слушаю», он деловито сказал:
— Нашли мы, Егор, старика.
Покосившись на часы, я искренне удивился:
— Оперативно сработали.
— А то, — горделиво, но в шутейном ключе отозвался кондотьер. — Фирма веников… Короче, Егор, через полчаса выезжаем. Говори, что, где и как.
Подробно объяснив ему, как доехать, и прикинув, сколько потратят на дорогу, я — время есть, чего ж не попытаться — не поленился и сходил на разведку к тому дому, что стоял чуть ниже по холму. Подумал, может, видели соседи в эти дни что-нибудь или кого-нибудь странного. Однако дом оказался брошенным и, судя по всему, брошенным давно. Горбыль, которым были заколочены двери-окна, уже подгнил, огород так зарос бурьяном, что превратился в непроходимые джунгли, а забор в одном месте не валился на землю лишь потому, что опирался на разросшийся куст жимолости.
Вернувшись не солоно хлебавши к машине, я забрался внутрь. Нашёл приятственную джазовую FM-волну, отодвинул кресло до упора, откинул спинку, сунул под голову надувную подушку и, едва закрыл глаза, благополучно уснул. Не было никакого перехода, раз, и отключился. Погрузился в темноту. В бархатную такую тёплую утробу, из которой вырвала меня протяжная и донельзя противная трель автомобильного клаксона. С трудом открыв глаза, я к своему удивлению — что за чёрт, ведь не больше мига прошло! — обнаружил, что слева по борту пристроился «хаммер», за рулём которого сидит Боря Харитонов. Махнув мне рукой, он вышел из машины, открыл заднюю дверь и помог выбраться старику-некроманту. Архипыч выбрался тем временем с другой стороны.
Некромант, который давно перешагнул за восемьдесят, выглядел в сером своём, советских ещё времён пальтишке сущим доходягой: лицо цвета пергамента, на впалых щёках пятна сизые, сам весь сутулый и худой до невозможности. Казалось, случись сейчас порыв ветра посильнее, переломится к чёртовой матери напополам. Прижимая к впалой груди футляр со скрипкой, он затравленно зыркал подслеповатыми глазами по сторонам и шамкал беззубым ртом, не произнося при этом ни звука, чем и походил, да простит меня Великий Неизвестный за такое сравнение, на умирающую рыбу.
Пока я, с трудом выбираясь из полусонного состояния, рассматривал старика-некроманта, к машине подошёл Архипыч и постучал пальцем по лобовому стеклу:
— Вы, что ли, товарищ, неотложку вызывали?
— Мы, — легко включаясь в игру, ответил я.
— Ну и где пациент?
Я показал в сторону дома:
— Там.
Архипыч повернулся к старику:
— Ну что, Аскольд Илларионович, осмотрим болезного?
Не дожидаясь ответа, подхватил старика под руку и повёл к калитке. Я вылез наружу и потянулся за ними. Боря, прихватив из машины истрёпанную колокольную верёвку, пошёл следом за мной.
Когда наша кавалькада неспешно (старик шёл медленно, еле-еле переставляя погрызенные артритом и остеохондрозом ноги) добралась до крыльца, Архипыч оглянулся и приказал нам с Борей:
— Ждите здесь.
Боря чуть ли не обрадовано взял под козырек, и устало плюхнулся в одно из стоящих на веранде пластиковых кресел. Мне же хотелось лично увидеть ритуал, поэтому я собрался всерьёз воспротивиться запрету. Но не успел и рта раскрыть.
— Егор, остынь, — упреждая мои аргументы, сказал Архипыч. — Подъём жмура зрелище специфичное и, поверь, ни фига не аппетитное. Когда всё будет сделано, я тебя сам кликну. Ладушки?
Возражать не имело смысла, пришлось остаться на веранде. Когда Архипыч и старик скрылись в доме, я последовал примеру Бори и устроился в кресле. Какое-то время мы сидели молча, потом мне стало скучно, и я поинтересовался:
— Борь, если не секрет, как в типографии прошло?
Молотобоец закинул ноги на перила, откровенно и громко зевнул, после чего доложил:
— Нормально прошло. Взяли товар без шума и пыли.
— Никто и не пикнул?
— Там особо некому было, все на поминки укатили. Охранник, правда, нарисовался, но пьяненький. Сопротивлялся квёло.
Новость меня не столько огорчила, сколько озадачила:
— На поминки, говоришь? А кого поминали?
— Метранпаж у них помер, — давя зевоту, пояснил Борис. — Девять дней как закопали,
— Отчего умер?
— Угарным газом, говорят, траванулся.
— Несчастный случай?
— Фиг там. Самоубийство. В гараже закрылся, трубу перекрыл, ключ на старт и всё, прости-прощай.
— Получается, ещё одна жертва, — удручённо покачал я головой. — Уже пятая.
