Поймать кровососа — редкая удача. Знатно кто-то постарался, придумав облаву. Они, в отличие от волколаков, хитры, изворотливы и не живут звериным чутьем. Изловить даже одного (не новообращенного — этих было пруд пруди) пожит о го — великим делом было. И Лесана, как Осененная, это отлично понимала. Вдвойне редкая удача — баба брюхатая. У нее ребенка отнять можно и добиться через дите многого. Хотя бы путь, которым двигалась стая, места, где кормилась и куда собиралась идти.
Женщина, изможденная, потная, лежала на досках, и Лесана увидела в тусклом свете, как из ее глаз медленно катятся тяжелые частые слезы. Она не протягивала руки к младенцу, знала — ей не дадут его подержать, поэтому плакала молча, не имея возможности прижать дитя к груди, даже узнать, кто это — дочь или сын, понимая, что все равно отберут, а она не сможет защитить. Тяжкая мука отражалась в ее глазах, вытекая вместе со слезами из глаз и с кровью из тела.
Кровососка неловко повернулась, высвобождая из-под поясницы ношенный серый платок, и дрожащей рукой протянула его послушнице. О, старая как мир материнская любовь… Лесана поняла все без слов, взяла платок и неловко, боясь уронить, завернула в смятую теплую ткань пищащего скользкого младенца.
Из глаз Ходящей текли и текли слезы.
— Дозволь… хоть поцеловать… — прошептала она сиплым, срывающимся голосом, понимая, что не дозволят не то что поцеловать, а даже и коснуться.
— На, — легко согласилась сидящая напротив девушка. — К груди приложи, а то так и будет орать.
Узница, глядя на нее глазами, полными неверия и непонимания, протянула дрожащие руки, боясь, что Охотница рассмеется ей в лицо и уйдет из темницы, унося с собой драгоценный сверток. Но нет, та и не думала насмехаться.
— Крепкий парень, — по-прежнему грубовато заметила она, укладывая ребенка на солому рядом с матерью.
Сын. Сынок. Сыночек. Первый. До этого дочки были. На отца как похож… Из глаз женщины снова неудержимым потоком хлынули слезы, когда она, трясясь от счастья и тоски, прижимала к себе плачущее дитя. Долгожданное дитя, которое пришло в этот мир, чтобы сразу его покинуть.
— Корми, чего воешь? — сказала Охотница.
Кровососка посмотрела на нее со смесью недоверия и боли.
— Он не будет есть.
— Почему? — удивилась девка. — Вон как зевает.
Пленница с грустью посмотрела на малыша и глухо сказала:
— Он же не человек. Ему нужна кровь…
И ласково провела пальцем по крутому лобику, по кончику крошечного носика, по раскрытому в крике рту.
— Кровь?
— Да, — не отводя глаз от ребенка, ответила мать. — Кровь. Без крови он умрет через несколько оборотов. Дети не растут и не живут без крови…
Она спохватилась и осеклась, испуганно глядя на сидящую напротив странную девку, напоминая себе, что она — враг и, может быть, нарочно устроилась рядом и изображает участие.
— Ну, так дай ему крови, — вместо этого сказала послушница Цитадели.
Ходящая снова грустно улыбнулась:
— Моя кровь — мертвая. Нет в ней силы. Ему нужна кровь человека.
Охотница задумалась.
— Много?
Женщина покачала головой. Ей было все равно, даже если у нее и выведывали что-то, даже если готовились обмануть. Все уже было не важно. Не будет ребенка, не станет и ее. Одно неотделимо от другого. Она не сможет жить, когда его унесут, перегрызет себе жилы, как волчица, и умрет. Для себя пленница уже все решила.
— Нет. Разве съест он много, — тихо ответила она, обводя пальцем круглые щечки.
Охотница потянула из-за пояса нож.
Ходящая напряглась, понимая, что не сможет ничего ей противопоставить: ни силы, ни ловкости. Все это ушло у нее с родами, и тело не слушалось. Прижав к себе мяукающий сверток, женщина приготовилась умирать. Пусть так. Так даже лучше, зато сразу, вдвоем…
Но Охотница вместо того, чтобы убивать узницу, полоснула себя по запястью и протянула руку.
Опешившая, изумленная мать едва успела прикрыть распахнутый ротик ребенка.
— Что? — сердито спросила обитательница Цитадели, перехватывая рану рукой.
Пленница покачала головой:
— Он мальчик. Ему нужна мужская кровь… — и тихо заплакала, понимая, что чуда, которое могло случиться у нее на глазах, не произойдет.
— Да хватит уже выть, — досадливо одернула ее Охотница, — Рот раскрой. И учти, только рыпнешься, прирежу, не глядя.
Узница тотчас последовала приказу и в рот ей полилось горячее, терпкое, тягучее… В рот ей лилась Сила, бурлящая, неистовая, стихийная.
— Хватит, — девушка провела пальцами по ране, затворяя ее. — Ишь, возрадовалась. Давай сюда его.
И Ходящая, тот час забыв и о блаженстве, и о своем безмерном удивлении, прижала к груди пищащий сверток и крикнула:
— НЕТ!
— Тише, дура, чего разоралась, — тотчас нависла над ней Охотница. — Совсем очумела?
Последние ее слова потонули в скрипе тяжелой двери.
Кровососка затаилась, понимая, что накликала беду. От мокрых стен отразился ослепительный, выжигающий глаза свет, и узница зажмурилась, прикрывая собой ребенка.
— Лесана? Ты чего как долго?
Охотница вскочила с топчана и Ходящая не столько увидела, сколько поняла — в ее темницу вошел кто-то третий. Мужчина.
* * *
Тамир застыл на пороге, с ужасом лицезря открывшуюся картину: потная роженица, закрывающая собой дитя, кровь на досках, Лесана с вытянувшимся бледным лицом.
— Чего у тебя тут творится? — спросил колдун, склоняясь к лежаку. — Она разродилась что ли?
— Да. Погаси факел, ей же больно.
Парень хмыкнул, но огонь потушил. В узилище снова воцарился белесый полумрак. Кровососка выпрямилась, прижимая к груди ребенка. Не отдаст. Никому.
— Не забирайте… — несчастная стала сползать с топчана на пол, на колени. — Не забирайте… Все одно ведь умрет, дозвольте оставить, пусть со мной, пусть тут… — бессвязно лопотала она.
Колдун брезгливо отпрянул. Баба была потная, ноги в крови, ребенок в мятом ветхом платке тоже казался каким-то вымазанным, сморщенным и уродливым.
— Почему умрет? — спросил выученик Донатоса, поворачиваясь к Лесане.
— Ему кровь нужна.
— Чья? — глупо спросил Тамир.
— Твоя.
Парень посмотрел на подругу, как на дурковатую.
— Моя?
— Да. Мужская. Иначе помрет.
Послушник переводил взгляд с рыдающей матери, на Лесану и обратно.
— Одурела? — только и спросил он.
