Грунлаф, с презрительной улыбкой слушавший речь Пересел, унижающую княжеское достоинство, плюнул в его сторону и сказал:
— Не князем тебе быть, а чистильщиком нужников в моей столице!
Однако примиряющая враждующие стороны речь коробчака не умиротворила разгневанных воинов. Послышались возгласы:
— Ах, так, значит, чародей вас привел в сокровищницу! Ну а кто, ответ дайте, вас научил товарищей наших зарезать? Не Гилун ли с Пересеем корысти одной только ради кинжалами братьев наших закололи?
— А не остался бы Кутяпка живым, так и шито бы все крыто было, и довольствовались бы мы теми крохами, что вы нам, как псам смердящим, кинули!
— Резать их раскаленными ножами! — истошно завопил какой-то ратник из гарудов. — Рвать клещами! Бросим свиньям телеса их поганые, а сами Ладором володеть станем, точно князья настоящие!
Толпа было ринулась к вождям, вытаскивая из ножен кинжалы, ножи, помахивая секирами. Раскаленные клещи в руках одного из ратников лязгали, роняя на пол искры. Все князья, исключая одного лишь Грунлафа, отчаянно кричали. Все четверо расстались бы со своими жизнями довольно скоро, если бы где-то в переходе дворца не раздался возглас, долетевший и до тех, кто находился в подвале:
— Братья! Вести страшные! Душегубством бросьте заниматься — спасаться надобно!
Все разом остановились, продолжая держать оружие в руках, но уже повернув головы в ту сторону, откуда послышался этот тревожный крик.
— Ну, кого там еще нелегкая несет! — с немалым огорчением произнес Зверотвор, опустив раскаленные клещи, приготовленные им для Грунлафа, которого ненавидел не за то, что тот заманил его в поход, не принесший богатства, и даже не за обман с сокровищами Владигора, просто Зверотвору, способному согнуть в своих крепких, как кузнечные тиски, ладонях подкову, было непонятно, почему какой-то Грунлаф или Гилун обладают правом подчинять своей воле таких сильных людей, как он.
И вдруг, как гром среди ясного неба, раздался голос воина, принесшего известие:
— Горе, братья! Пустень пал!
Нет, Путислава не умчалась на коне из стана синегорцев тогда, когда в одежде Любавы покинула темницу. Зная о том, что Владигор задумал совершить приступ на Пустень, она, уже не верившая в его добросердечие, дождалась утра, спрятавшись в лесу. Потом услыхала грохот, от которого содрогнулася земля, и вопль бросившихся в город синегорцев, и знала уже она, что никому в Пустене не будет пощады от разъяренных, заждавшихся победы соплеменников. Из леса вышла она на поле чуть позднее, когда встало солнце, и увидела над столицей игов черную тучу и услыхала вопли убиваемых.
Лишь после этого пробралась она к конюшне, где стояли лошади Любавы, быстро оседлала одну из них, а второй надела лишь ременное наголовье, чтобы скакала рядом и была сменной. Немного серебра она с собой имела, оно-то и должно было доставить ей пропитание в дороге, а что до корма лошадей, то на полянах уж молодая зеленела трава.
Одну лошадь в быстрой, безостановочной скачке Путислава до смерти загнала — так спешила поскорее добраться до Ладора, а вторая пала под всадницей почти у самых стен ладорских. В грязь весеннюю упала Путислава, хохот услыхала задиристый откуда-то сверху:
— Ох, молодайка, маленько бы еще, совсем чуток, и увидали б все срамотные места твои — ишь как шубейка-то взлетела!
Путислава мигом вскочила на ноги, одежду на себе оправила, на стражников, что смеялись над ней из окон надвратной башни, метнула гневный взгляд:
— Постыдились бы, охальники, рты разевать! Ворота поскорее отворяйте — с новостью великой, страшной прибыла я в Ладор из Пустеня! Только с одним Грунлафом и хочу разговор иметь!
Воины караульные, видно, были настроены совсем не на серьезный лад, и известие о чем-то важном их совсем не интересовало.
— Ай, молодица, а зачем тебе Грунлаф-то? — чуть не вываливался из окна башни один молодой, подвыпивший воин-гаруд. — Мы тут с приятелем, с Пикшей-то, тебе и Грунлафа покажем, и Гилуна, и Старко, и Пересея с другими заодно. К нам поднимайся. У нас в городе баб совсем нет, поизголодались. Хошь, веревку сбросим? К нам вознесем тебя, точно облачко легкое взлетишь. Ну, кидать?
Путислава в гнева даже топнула ногой:
— Бесстыдники, скорее отворяйте! Грунлафу рассказать хочу, какая беда случилась с его градом, да и к вам идет, к Ладору!
Слова такие караульных настроили на более серьезный лад. Ворота отворились, и стражник Путиславу впустил за стену.
— Ну, где Грунлаф? Вдова я Велигора, умерщвленного по приказу князя синегорского, Путислава!
— Эка! — Стражник с глуповатым видом почесал затылок. — Слыханное ли это дело, чтобы брат брата к смерти приговаривал? Ну идем к Грунлафу, Путислава, только… только, может, и не увидишь ты его уже живым. Возмутились сегодня ратники да дружинники, суд вершат над вождями, пытать задумали. За корыстолюбие и обман хотим князей жизни лишить…
И замолчал смущенно воин, Путислава же рассмеялась язвительно:
— А у вас с каких это пор в обычай вошло, чтобы простолюдины князей судили да к смерти приговаривали? Да, злые дела вершатся в наших землях. Прекратить все это нужно!
Путислава, ведомая стражником, подошла к кованым дверям подвала, откуда доносились крики, стоны, чей-то вой. Войдя в подвал, увидела она четырех мужчин, совсем нагих, руки которых были привязаны к цепям, крепившимся к сводчатому потолку. Поначалу от стыда она зажмурила глаза и отвернулась, узнав князей, вождей похода на Ладор. К Путиславе ринулся страшный Зверотвор и, оскалясь, зарычал:
— А тебе чего здесь надобно, красавица? Али возжелала ярости нашей мужской испытать?
Загоготал и облапил Путиславу, в шею жадно поцеловал, но тут же все, кто был в подвале, услыхали, что громко и протяжно вскрикнул он, руками взмахнул, точно плетьми, и рухнул навзничь на плиты пола, а Путислава, клинок кинжала отерев о платье, в ножны его вложила да прикрыла полой плаща. Потом сказала грозно:
— За что судите князей, не ведаю. Но знаю — дело, богам противное, творите. Вожди богами поставлены над вами, чтобы чинить правду, вы же их самих к суду притянули, в то время как беда лихая всем вам грозит.
Голос нежданно явившейся женщины звучал уверенно, ее смелость, решительность — самого Зверотвора не испугалась! — на всех воинов впечатление произвели. Многим даже стыдно стало, что, не разобравшись как следует в истории с сокровищами, так бессовестно поступили они с князьями.
— Снимай! Снимай их! — послышалось отовсюду, и воины, накинув на нагие тела князей одежонку, какая у кого была, поспешно и со смущенными лицами сняли с них узы. Еще и грязь, кровь с лиц и тел счищали, слюнявя грязные свои, заскорузлые пальцы.
