Он глянул поверх церы на тюремщика, напомнив:
— Надо предложить трижды. Иначе не считается.
— А… ну да. Трижды, — буркнул тот, поднял руку с выставленным пальцем. — Это, значит, первый раз был. Каяться будешь, убогий?
Злодей орал. Тюремщик отогнул второй и третий пальцы, пошевелил ими, будто от смены перспективы число могло измениться.
— Исповедь, покаяние, еще не поздно.
Убийца выл.
— Троекратное предложение, — бурчал писец, водя палочкой по воску. — Отклонено. Все, записал.
— Ладно, потащили, — вздохнул тюремщик.
Молчаливые помощники сноровисто затолкали убийцу в рогожу, похожую на смирительную рубашку, затянули ремни, бодро потащили на выход. Считалось, что квалифицированный преступник не может идти на казнь своими ногами, чтобы не осквернять землю. В свое время это вызвало оживленные споры, поскольку тюрьма то находилась под землей, а носить тяжести никому не хотелось.
— Здесь, будьте любезны, — указал писец. Елена привычно поставила крестик напротив своего имени в приложении о безуспешном лечении к приказу о смертной казни.
— Благодарствую, — дежурно сказал писец, собирая принадлежности в кожаный сундучок, похожий на саквояж.
Оставшись одна, Елена с облегчением выдохнула, отерла лоб предплечьем, чтобы не испачкать лицо в крови. Качнулась на месте, склоняясь вправо и влево, растягивая поясницу. Динд кашлянул, напоминая о своем присутствии.
— Да, слушаю тебя, — сказала забывшая о нем лекарка, пытаясь не выдать раздражение. Она устала, спина болела, надо было вымыть руки, ополоснуть стол от крови и мочи. В такие — удручающе частые! — моменты перспектива записаться на полное содержание Флессы уже не казалась такой уж неправильной.
— Люнна… — выдавил помощник палача. — Люнна.
— Да, — повторила Елена.
«Господи, как я устала»
Строго говоря, если бы Динд набрался храбрости хотя бы на месяц раньше и в более романтичной обстановке, определенные шансы у него имелись. Парень был красив (ну, по крайней мере, симпатичен), ухожен, не пренебрегал угодным Параклету мытьем, а также сменой одежды. Профессия… а что профессия? Когда ежедневно возишься с переломами, ранами, ожогами, штопаешь порезанных бандитов и вскрываешь гнойники в жопе, планка допустимого сильно опускается. А Елена устала быть одна, во всех смыслах.
В такие минуты людям свойственно делать ошибки, завязывать отношения, которым завязываться не стоит. Однако юноша не успел, Елена уже отдала Флессе пусть не сердце, но, по крайней мере, все умножающую симпатию и верность. И передумывать не собиралась.
— Я…
— Да, — повторила Елена в третий раз, чувствуя лишь тоскливое раздражение и желание, чтобы эта сцена, наконец, закончилась.
— Пойдешь со мной на Турнир? — Динд решился и сказал, как в прорубь нырнул, без оглядки, с отчаянным блеском в глазах.
— Чего? — не поняла лекарка.
Она, в общем, ждала чего-то подобного, однако процесс ухаживания следовало начинать с вещей «полегче». Приглашение женщины на сугубо мужское мероприятие вроде кулачных боев, стравливания гиен и тем более Турнира Веры, приравнивалось к предложению брака. Собственно в отношении вдов так обычно и делали, чтобы избежать конфуза и оставить возможность отступления для обеих сторон. Елена с ее образом жизни, финансовой самостоятельностью и мужскими штанами, конечно, считалась не совсем женщиной, в отношении нее критерии несколько размывались. Тем не менее, заход был серьезным, далеко выходящим за рамки «а потом на сеновал». Это была претензия как минимум на совместное проживание с целью проверить взаимную способность к зачатию и деторождению.
Елена не смогла удержаться от тяжкого вздоха. Ей было очень плохо и грустно. Принять безмерно щедрое предложение Динда не имелось ни возможности, ни желания. Отказать — все равно, что пнуть котика. В голове роились бесчисленные варианты, начиная с классического «я тебя недостойна!».
— Я тебя… — начала она и умолкла. Динд смотрел большими глазами, которые блестели в тусклом свете дешевых, скатанных вручную свечей.
«Да чтоб тебя!»
— Ты хороший маль… парень, — Елена вовремя вспомнила, что они с Диндом примерно одногодки. — Хороший.
Она коснулась его щеки, видя, как дрожат уголки глаз и губы подмастерья. Тот уже все понял, однако с неистовым отчаянием продолжал надеяться.
— Но…
На душе стало еще хуже. Елена чувствовала себя примерно как лекарский стол, все еще угвазданный кровью и прочими выделениями.
«Романтик херов, нашел время и место!»
— Но сердце мое принадлежит друго… му.
Прозвучало пошло и затаскано, Елена аж скривилась, надеясь, что гримаса внешне сойдет за душевное страдание.
Динд окончательно стал похож на котика, которому показали рыбку, а затем вместо еды отвесили пинок.
— Я понимаю, — сказал он, явно изо всех сил удерживая всхлип, а может и рыдание. — Понимаю…
«Но я другому отдана и буду век ему верна» — ни с того ни с сего пронеслось в голове. Откуда? Бог знает. Из той, другой жизни, которая с каждым днем становилась все дальше, казалась все призрачнее. Нереальнее.
— Понимаю, — повторил как заклинание, молодой человек. И пошел, нервно одергивая рукава новенькой щегольской куртки, спотыкаясь на каждом шагу, будто слепой без палочки. Молча, не унижаясь до уговоров и мольбы, за что Елена ему была искренне благодарна. И чувствовала вину за то, что могла предложить лишь благодарность.
«По крайней мере, это случилось быстро»
— Ну, твою же мать — подытожила она все происшедшее, с чувством, энергией и злостью. Ударила о камень грязного вонючего стола, растревожив и без того поцарапанные костяки. И, словно очнувшись, заторопилась в поисках бутыли с «мертвой водой». Царапины следовало продезинфицировать, мало ли какой гепатит можно было напрямую подхватить с того же матереубийцы.
Вроде бы все закончилось, но легче на душе не стало. Скорее уж наоборот.
Так день и прошел, непоправимо испорченный, запоганенный. Динд старался не попадаться ей на глаза, а если медичка и помощник все же сталкивались, парень отворачивался и дергал кадыком, будто сглатывая слезы. Елена снова и снова повторяла, что не сторож чужому сердцу, что нельзя строить отношения на жалости. И, в конце концов, у нее есть любовница! Бесполезно. На душе становилось лишь темнее и противнее. Да еще и пальцы жгло, как на угольках, поскольку Елена еще несколько раз мыла их спиртом.
Елена шагала домой, жалея, что на одежде нет карманов, чтобы засунуть руки поглубже. Можно, конечно, плотнее завернуться в плащ, но это не то, не то… Впереди, на перекрестке какие-то сомнительные личности пытались развернуть повозку. Сомнительные, потому что были обряжены в пеструю смесь одежек, не позволявших идентифицировать происхождение и род занятий. Именно так обычно начинались внезапные нападения убийц и бретеров — с перегораживания улицы — так что Елена, как и большинство прохожих, инстинктивно шагнула ближе к стене, подобралась, крутя головой. Некоторые от греха подальше сворачивали в переулки, предпочитая обойти сомнительное место.
Елена плотнее стянула завязки теплого плаща и зашагала дальше. Улицы заполнялись народом, что возвращался по домам, закончив работу. Многие несли факелы — из-за беспорядков и прочих неприятностей уличные фонари зажигались через день и не более чем на одну-две стражи. Мальчишки-светоносцы и «покровители честной игры» категорически одобряли.
Неожиданно у повозки образовалась некая суета. Один из пестрых незнакомцев уронил туго набитый, увесистый мешочек. От удара о выщербленную мостовую ткань с металлическим звоном лопнула, через прореху сверкающим ручейком хлынули… монеты? Елена подавила инстинктивное желание броситься и начать собирать звонкое серебро. Кое-кто поступил также, большинство — наоборот. Мгновенно образовалась толпа, сразу же послышались крики, звук глухих ударов, пошла торопливая дележка. Один из пестрых забегал, жалобно крича и размахивая руками.
