Ознакомительная версия.
Две руки с изрядными кусками плоти, с торчащими наружу перерубленными ребрами, обвисли на забрызганных рычагах, нелепо болтаясь и подергиваясь в воздухе.
Но две другие руки, сохранившие под собой опору – ноги, еще опускали и поднимали рычаги. Одна рука – на один рычаг. А потому – не так расторопно, не так быстро.
Но…
«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»
«Уф-ф-фь-ю-и-кщх-х-х-дзянь!»
Дипольд, выругавшись, отсек от рычагов и эти руки. Одну – по локоть. Вторую – по плечо. И рубил дальше. Что осталось.
«Уф-ф-х-х-х-х-х…» – проклятый насос наконец остановился. Замер. Орган умер. Музыка стихла.
А обрубки полулюдей-полумашин все шевелились, все дергались. Как живые. Живые как… Норовя продолжить работу, повторить заданные чужой волей и заученные механическим инстинктом нехитрые движения: вверх-вниз. И Дипольд снова рубил этих двоих, никак не желающих умирать. Крошил. В куски. В мелкие. До того самого места, где руки и ноги неведомым образом сливались с металлом и в металл же обращались.
А после – рубил сам насос. Где можно было, где удобнее рубить. Нещадно корежа нутро сложной магиерской машины. Разбивая хрупкие детали. Вспарывая мехи-балдахины. Высвобождая сокрытые внутри жар и холод. Расплескивая зловонную жидкость. Выпуская снопы искр, фейерверки льда, струи, потоки, облака пара и тучи многоцветного дыма.
Затем рубил трубки, тянущиеся из насоса. И целые пучки их – рассеченные, расцепившиеся, разорвавшиеся – бились об пол, об стены, вздымались к потолку, извивались и закручивались, будто смертельно раненные змеи. И с шипением извергали вверх, вниз, в стороны свое содержимое. И жидкое. И густое, вязкое. И мелкое, сыпучее. И дымопароподобное.
Мастератория преображалась. Кляксы, пятна, потеки. Студенистая слизь, россыпи невесть чего. А от сгустившегося колдовского тумана ничего не видать на расстоянии вытянутой руки. И всюду – буйство, разноцветье красок, в котором, пожалуй, все же преобладали красные, багровые и алые оттенки.
А Дипольд снова… нет, не рубил уже. Рубить по тугим моткам длинной цепи, по сплошным железным звеньям в несколько слоев – только тупить клинок понапрасну. Теперь пфальцграф колол. Находил щель в цепной обмотке неведомого существа из плоти и металла, связанного, запеленатого в железо, соединенного с Гердой проклятыми трубками. Вставлял в щель острие трофейного меча. И – наваливался всем телом. И – всаживал по самую рукоять. В кокон. В урчащую, шевелящуюся, колышущуюся под цепями массу.
Клинок тяжко, со скрежетом входил туда, где топорщилась металлическая чешуя. Но все же продавливал, проламывал крепкую оболочку. Там же, где была лишь плоть, меч проваливался под цепь легко, почти не встречая сопротивления.
Неведомое существо в цепях билось, дергалось и – умирало. Беззвучно. Без крика. Без рыка. Без стона.
А дверь снаружи все рубили. И все не могли прорубить.
Истыканный, исколотый, обмотанный цепями неведомый монстр не сразу, не скоро, но все же затих. Со стола, обитого металлом, лилось… Из многих ран – глубоких, на всю длину клинка. Кровь не кровь, грязь не грязь. Что-то среднее. Из продырявленного кокона валили новые клубы зловонного дыма и пара, окутывая труп того, кого пфальцграф так и не смог толком разглядеть за цепными звеньями внахлест.
Дипольд подступил к Герде. Бедная-бедная Герда! Бедная, несчастная…
Искаженное лицо, беззвучные стенания.
Снова в ход идет меч. В три взмаха он освободил девушку от колдовских трубок, тянущихся к ее распахнутому чреву и выходящих из чрева. Окончательно отделил, отсек Герду и от затихшего насоса. И от сдохшей твари в цепях.
Из этих трубок, из Герды тоже хлынуло. Засочилось. Закапало. И кровь, и иное. Неведомые растворы, эликсиры. Ничего, не беда. Надо будет – заткнем. Перевяжем. Перетянем. Но что-то подсказывало Дипольду – не надо. Надо – наоборот. А раз так – значит, выльем, вытянем, выдавим всю дрянь, которой мерзавец Лебиус накачал несчастную Герду…
Это-то сделаем. Это-то можно. А вот как освободить руки и ноги пленницы? Дипольд растерянно посмотрел на стену, на два голых, гладких, цельных камня, в которые уходили, не оставляя ни следа, ни трещинки, ни щербинки, запястья и – на добрую треть – предплечья Герды. Посмотрел на огромную, обтесанную, потертую плиту пола, в которой, как в воде, как в болотной жиже, утонули, увязли, скрылись бесследно ступни и голени девушки.
Как вытащить, как извлечь из камня ее руки и ноги? А никак!
Здесь Дипольд был бессилен. С этим он поделать ничего не мог. Разве что отсечь…
Свистела и сипела дыра в гортани Герды. Поврежденные голосовые связки без толку гоняли воздух. На перекошенном лице дочери нидербургского бург-графа – испуг. И мольба. Немая мольба.
Герда, напрягшись всем телом, хрипела. Что-то силилась сказать, о чем-то попросить. Но лишь дергались искривленные бледные губы и лишь брызгала слюна с кровью.
Но все же Дипольд понял ее без слов.
Нетрудно было понять.
Она смотрела ему в лицо. И на его мечи. И на его лицо. И снова косилась на мечи.
Умоляющий взгляд. Глаза, полные слез. Да, Дипольд прекрасно понимал, о чем его сейчас просят. О смерти… А о чем еще можно просить в таком (руки-ноги в камне, чрево, утыканное обрубками трубок, как еж иглами, нараспашку) положении? Что ж, он выполнит просьбу благородной Герды-Без-Изъяна. Он избавит ее… Он поможет ей…
Как Мартину. Как прочим узникам Альфреда Чернокнижника.
Дипольд поднял клинок – перепачканный, в разноцветных разводах. Острие меча коснулось нежной кожи. Над распоротым животом. Под левой грудью девушки.
Она тоже поняла. Поняла, что он ее понял.
Но – нет благодарности.
Но глаза Герды переполняет страх.
Но на лице – гримаса ужаса. Растущего ужаса.
Голова девушки судорожно мотнулась. Туда, сюда. Вправо, влево. В протестующем жесте.
Дипольд видел это. Сквозь кровавую пелену, затмевающую глаза и разум. Сквозь пелену клубящейся в мастератории разноцветной магической взвеси.
Хрип Герды стал сильнее, отчаяннее. Но дым и пар, заполнившие мастераторию, глушили любые звуки. И клокочущая ненависть к маркграфу, к магиеру, ко всей Оберландмарке, ненависть и страстное желание помочь Герде заглушали эти хрипы тоже. Ненависть и желание помочь стояли ватой в ушах.
А голова девушки все моталась. И слезы – ручьями из распахнутых глаз.
Что ж, это понятно, это ничего. Бывает…
Смерть – такая гостья, что устрашит любого. В последний момент, на краю могилы, когда все вот-вот оборвется, многих покидает решимость. А женщины – они особенно слабы и непостоянны. Видимо, страх перед небытием все же овладел Гердой.
Бывает…
Но разве это меняет хоть что-то?
Ознакомительная версия.
