Офейя, со своей стороны, понимала, что происходит, и не противилась этому, будучи признательна Чиизаи за проницательность, понимание и полное отсутствие ревности. Она радовалась возможности быть наедине с ним каждый день. Так что, по иронии судьбы, только сам Мойши не мог до конца разобраться в переплетении человеческих чувств, в котором он так внезапно очутился.
Среди пятен солнечного света, стекавшего сверху подобно меду, они сплетали руки и говорили о своем прошлом. Офейя с огромной нежностью отзывалась о своем отце; наиболее отчетливо ей помнились те случаи, когда он брал ее с собой на один из своих кораблей. Както раз, рассказывала она Мойши, отец взял ее на далузийское побережье, в город ПуэртоЧикама, откуда, как она узнала позже, он нелегально вывозил рууму во внутренние части страны. «Что ж, в самом напитке нет ничего такого, – сказал он ей потом. – Только запрет, изданный Церковью, ставит ее вне закона. Но разве от этого она становится менее доступной? Только более дорогой, потому что требуется дать на лапу гораздо большему количеству людей, – он подмигнул ей, – в том числе некоторым куро, имена которых я мог бы назвать». Позже, во время поездки во внутренние области, она убедилась, что ее отец был прав. Рууму пили почти повсеместно без особого вреда для себя – за исключением тех случаев, когда ктото изрядно набирался в полуденную жару.
– А твоя мать? – спросил както Мойши.
Она ответила таким потоком брани, что дальнейшее обсуждение вопроса стало неуместным.
Мойши был достаточно понятлив, чтобы не возвращаться к этому, и быстро сменил предмет разговора. И это была единственная мрачная нота в их общении за все время, что они провели вместе. Дни и ночи сливались в длинную ленту, и их тела и тело Чиизаи тоже исцелились, раны затянулись, остались только алые шрамы да боль, изредка возвращавшаяся мучительными спазмами в конце дня, более трудного, нежели прочие, а иногда в пасмурные дни, когда на горизонте собирались дождевые облака и воздух становился тяжелым от влаги, и давление падало.
Ночью они спали врозь, мирно почивая вокруг весело потрескивающего костерка. Но днем, когда Чиизаи удалялась, они страстно предавались любви, а потом в истоме подставляли обнаженные тела горячим солнечным лучам. Они плескались в стремительных потоках, становившихся все более многочисленными по мере продвижения на юг, а потом вновь занимались любовью. Ему казалось, что он никогда не насытится ею, но, быть может, это чувство возникало оттого, что он понимал – время, что отведено им двоим, вскоре кончится. Неожиданно он понял, что все его чувства обострились именно изза этого.
Чиизаи неизменно возвращалась незадолго до того, как предстояло двигаться дальше, – она старалась предоставить им как можно больше времени. Но в один прекрасный день они уже собрались в дорогу, а ее все не было. Солнце ушло с неба, и в неловком молчании ожидания он осознал, как нечестно они относились к ней.
Сумерки уже неохотно уступали власть ночи, котла Чиизаи появилась изза невысокого холма, окаймленного рощицей платанов. Через ее левое плечо была перекинута туша маленького волосатого кабанчика. Они уже изрядное время не пробовали свежего мяса и привыкли питаться собираемыми по пути орехами и фруктами; иногда, при некоторой удаче, им удавалось загарпунить речную рыбу.
Так что добыча стала поводом для праздничного пиршества. Они занялись делом – опалили щетину кабанчика, вспороли ему брюхо и выпотрошили его. Они предоставили Чиизаи заниматься костром, оставив себе кровавую, вонючую, но радостную работу по разделке туши. Куски мяса обжаривались над костром, покрывались хрустящей корочкой, и вскоре над стоянкой поплыл такой густой и аппетитный запах, что они стали гадать, хватит ли им терпения дождаться, когда мясо приготовится полностью. Пока Офейя промывала кабаньи потроха в ближайшей реке и собирала орехи и ягоды, чтобы набить ими кишки, Мойши разглядывал звезды, холодные, сверкающие и далекие. Земля кровавой луны была далеко, и он счастлив был видеть луну, царившую в небесах в эту ночь, он приветствовал ее, как старого друга. Она была серебристой и плоской, словно монетка, полной на три четверти.
Чиизаи сидела у костра напротив него и точила свою дайкатану. Мойши обошел костер и встал подле нее, наблюдая за плавными и уверенными движениями ее рук. Он кашлянул, и она подняла на пего взгляд. Ее ладони замерли над лезвием меча. Свет костра играл на клинке, высвечивая его длинные острые края. Воистину это было прекрасное оружие.
– Боюсь, что мы с Офейей были слишком увлечены сами собой.
– Почему ты так говоришь? – Чиизаи протерла длинное лезвие, лежащее у нее на коленях, подняла меч и вложила его в ножны. – Я с удовольствием исследую эти земли по дороге. – Она засмеялась. – Если бы мне не нравилось такое положение вещей, я дала бы тебе знать.
– И все же…
– Помимо этого, Мойши, если уж говорить начистоту, мне нужно было побыть наедине с собой. Когда мы вернемся в Шаангсей, мне придется принять несколько важных решений. Я хочу быть уверена в том, что я готова их принять.
– Это так?
Она встала и, приподнявшись на цыпочки, подарила ему долгий поцелуй.
Луна плыла высоко в небесах. В ту ночь они устроили настоящее пиршество. Оставшееся мясо они поделили на порции, и им хватило его на всю дорогу до Корруньи.
В последние дни путешествия их привалы становились все короче, я время, отведенное на передвижение, – все длиннее, как будто по мере приближения к городу возрастала сила, притягивающая их сердца. Днем они почти не разговаривали, но ночью, при свете звезд и луны, Чиизаи рассказывала им истории об Аманомори и буджунах.
Ни Мойши, ни Офейя почти не участвовали в разговоре, и Чиизаи понимала, что это объясняется тем простым фактом, что скоро, очень скоро им предстояло расстаться навсегда. Она ловила себя на том, что невольно жалеет Мойши.
Она знала, что любит его, но так, как может любить буджунка, а это не очень просто объяснить постороннему. Это была любовь одного воина к другому, к тому, с кем выпало делить опасности и приключения, это была такая любовь, когда двое становятся ближе друг другу, чем члены одной семьи, чем любовники. Например, Чиизаи знала – хотя Мойши никогда не говорил ей этого, – что он отнюдь не считаем себя героем. И все же она знала, что он герой. Некое цельное внутреннее восприятие вдохновляло его, заставляло его двигаться вперед. Он сам был своей собственной моралью, своей собственной силой, своей собственной славой, своим собственным миром. Она предполагала, что будет завидовать ему за этот его героизм, – но ничего подобного, она только сильнее любила его за это.
